— «Норвежский легион». Кто-нибудь может рассказать, что это такое было?

Я знаю, что многие подняли руку. Смышленые девчонки возле двери. Пара человек позади меня. Но Халворсен сказал:

— Эдвард, ты с нами?

С нами.

— «Норвежский легион», Эдвард. Что ты о нем знаешь? Я задавал это на дом.

— Что я знаю о «Норвежском легионе»? — отозвался я.

— Дa, именно об этом мы и спрашиваем.

— Мы? — уточнил я.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил учитель.

— Что вы спрашиваете так, будто все в классе с вами заодно, — сказал я.

— Как бы то ни было, Эдвард. Что ты знаешь о «Норвежском легионе»?

— Я об этом знаю больше, чем вы.

— Отвечай по существу, Эдвард. Что ты, собственно, имеешь в виду?

— Что вам бы самому в нем оказаться, а то очень уж вы крепки задним умом.

И я пулей вылетел из класса, стараясь удержаться от слез, но уже в дверях все же разрыдался, и, когда бежал меж кирпичных стен коридора, плевать я уже хотел на то, слышит меня кто или нет.

Но не пенять же пастору на это сейчас. И поэтому я поспешил спросить совсем о другом, даже не задумавшись, удобно ли это. Вопрос выскочил из меня, миновав все преграды, как собачонка, только и ждущая случая, чтобы улизнуть за забор.

— А вы часто встречали мою мать? — спросил я.

Этот вопрос не застал священника врасплох. Он не стал ни щелкать суставами пальцев, ни тереть щетину на подбородке. Сказал просто:

— Нет, не часто. Когда я услышал, что Вальтер встретил девушку во Франции и возвратился на хутор, я приехал познакомиться. Николь, дa. Она была не слишком разговорчивой. Застенчивой, помнится мне. Не торопилась оставить скотину и подойти, хотя и знала, что пастор уже на хуторе. Но зато когда она подошла, ну, ты знаешь… мне не забыть ее лица. Она всегда как-то оглядывалась вокруг, словно все могло вдруг измениться. Сторожкая, как косуля. Ты на нее похож. Рот такой же. Брови. Да и волосы у тебя ее.

— Я даже не знаю, как они познакомились, — сказал я.

— Да вроде бы она приехала как туристка.

— В Осло?

— Нет, мне кажется, они здесь встретились. Я знаю, что Сверре был очень высокого мнения о Николь. Альма-то мало что говорила. Вообще была более молчаливой, знаешь ли. Николь была… впрочем, давай-ка сосредоточимся на похоронах.

— А что за человек была мама? Расскажите.

Таллауг откашлялся, отвернувшись.

— Ну, да что тут, собственно, скажешь… Когда я увидел ее в первый раз, она знала всего несколько слов по-норвежски.

— А позже как?

— А?..

— Вы сказали — в первый раз. А в следующий что?

Пастор начал ковырять пальцем скол на кофейной чашке. Я наблюдал за изменениями его лица, не понукая. Выпрямившись на стуле, он пристально смотрел вниз, на стол, как будто там лежала Библия, с которой пастор хотел свериться перед проповедью, хотя и прекрасно знал, что там написано.

Больше он ничего не сказал.

Мне хотелось услышать о матери больше. Но расспрашивать других о том, какой же, собственно, была твоя мать, и больно, и стыдно.

— Вот насчет похорон, — сказал священник. — Ты про гроб слышал?

— Сын Раннвейг Ланнстад проговорился, — кивнул я.