— Того, что построил столярную мастерскую? — спросила она.

— Дa. Я думаю, что он все еще жив.

— Но этого же не может быть.

Я рассказал про гроб.

— А сколько на самом деле лет старому пастору? — уточнила Ханне.

— Скоро девяносто.

— Ну вот видишь!

— Нет. У него с головой всё как надо. Полный порядок. Но он знает что-то о моей маме и не хочет рассказать. И об Эйнаре тоже.

Ханне отдала мне сигарету и встала с постели. Оделась, повернувшись ко мне спиной. При ней невозможно было упомянуть ту мою детскую историю. Как только чувствовала, что речь вот-вот зайдет о тех четырех днях в 1971 году, она сразу же переводила разговор на другое. Эти дни были для нее как круги на поверхности воды, где только что ушло на глубину морское чудовище. Отвернись и подожди немного — они и исчезнут.

Эта девушка существовала ради того хорошего, что могла дать жизнь. Ради солнышка на Пасху и красных лыжных гольфов. Ради блестящих серебряных украшений на нарядном костюме в национальный праздник 17 мая.

Мы постояли немного во дворе. Ханне пальцем провела по каплям дождя на багажнике моего «Коммодора». Посмотрела в сторону бревенчатого дома, окно гостиной в котором светилось желтым над кустами черной смородины. На третьем этаже тоже горел одинокий огонек. Должно быть, дедушка забыл выключить свет, сходив наверх.

— Ты прав, — сказала она. — Давай начнем.

— Начнем что?

— Снимем его постельное белье.

— Сейчас?

— У тебя духу не хватит. Давай уберем там.

В старом доме уже пахло сухостью и затхлостью. Дверца холодильника была приоткрыта, а вилка вытащена из розетки. Это было единственной разумной вещью, которую я сделал после ухода пастора: достал еду из холодильника и перенес ее в свой холодильник, хотя она с тем же успехом могла стоять и в его, а я просто вынимал бы понемножку по мере надобности.

В ногах дивана в гостиной все так же лежала газета. На бумаге был песок, осыпавшийся с дедушкиных ботинок.

Ханне пошла наверх. Я слышал, как щелкнул выключатель, как заскрипели доски пола. Ее шаги. Гораздо более легкие, чем дедушкины. Вернулась она, неся в охапке огромную кучу постельного белья. Скользила боком вдоль перил, потому что не видела ступеньки.

— Я и грязную одежду, которая там лежала, тоже взяла, — сказала она. — Стиральная машина по-прежнему в подвале?

Я как-то по-новому подумал о ней. О жизни с девушкой, которая бедрами нащупывает себе путь. Почему бы не выбрать то, что легко, то, что хорошо?

— Мы это выбросим, — сказал я. — Никто же не будет этим пользоваться.

— Почему это? Это же твоего дедушки.

— Это постельное белье мертвого человека.

Ханне помяла кончик простыни между пальцами.

— Льняное полотно, хорошего качества, — заметила она. — Если тебе не надо, я возьму себе.

— Ты что, серьезно?

— Сверре всегда хорошо ко мне относился, хотя и понимал, чем мы тут занимаемся.

— Вот как…

— Однажды я приехала сюда, а тебя не было дома, и он угостил меня мороженым с кроканом. Сказал, что приятно видеть на хуторе женщину. Хотя мне было всего четырнадцать и я ездила на мопеде, который брала без спросу.

— Я не могу понять, — сказал я. — Ты тут три года не появлялась. А теперь вдруг ведешь себя как дома.

Девушка пожала плечами.

— Ты приехала, потому что тебе меня жалко, — заявил я.

— Ну и что?

— Мне этого не надо, — сказал я, осторожно поднимая газету с дивана, чтобы песок ссы́пался в сгиб между половинками.