В другом кармане лежало несколько билетов. «Страсти по Иоанну» в Ганновере. «Тангейзер» в Мюнхене. Торжественная месса под управлением Караяна, пять пьес Баха, исполненные на органе работы Гильдебранда в Зангерхаузене. Даты совпадали с теми числами, когда пустовал стул на ежегодных собраниях Общества овцеводов и козоводов.

Между выполненными глубокой печатью билетами на концерты лежала тоненькая скомканная квитанция. Написанное на ней почти полностью вылиняло, разобрать можно было только слова «Отель “Вечерний покой”». Такие названия бывают у пансионатов в Западной Норвегии.

— Может быть, он ездил на похороны, — сказала Ханне. Чтобы оправдать негласный обман, который мы обнаружили.

— Похороны тех, с кем он вместе прятался в окопах на Восточном фронте, хочешь ты сказать?

Она потерла глаз.

— Ну какая разница?

— Только почему было не сказать об этом прямо? — не понимал я. — Что он хочет посмотреть, как дирижирует Караян, и поэтому уедет на неделю…

— Может быть, ему хотелось, чтобы ты почувствовал хутор своим, — предположила она. — Чтобы мы могли остаться здесь вдвоем.

— Или он просто хотел спокойно послушать «Тангейзера», — сказал я.

— Что ты имеешь в виду?

— Так странно… Все, что мы делали, мы делали вместе. Но это была лишь работа по хозяйству. Mы никогда никуда не ездили. Он как будто боялся, что я обнаружу что-нибудь, что оттолкнет меня от него.

— А есть что-то, что могло бы оттолкнуть тебя от него? — спросила Ханне.

Делает вид, что не понимает, что ли? В таком случае она постепенно занимает позицию того человека, который во время дедовых поездок оставался в Хирифьелле.

— По мне, так пусть Сверре отсутствовал бы и три недели, — сказала Ханна, погладив меня по руке.

— Ну, теперь он навсегда поселился в концертном зале, — отозвался я.

Я постоял еще какое-то время с его костюмом. Как будто держал в руках оболочку. Мне вдруг вспомнилось, как он ходил наверху.

— Вчера вечером он что-то делал на третьем этаже, — сказал я, положив костюм на стол.

И вот мы были там, в незнакомой мне парадной комнате. Коридор на третьем этаже всегда был темным, как шахта. Задернутые занавески, давно потухшие лампочки. Но теперь пустующая комната была освещена желтым светом абажура, свисающего с потолка, а в дальнем углу стояла раскрытая шкатулка.

— Сколько бумаг… — удивилась Ханне. — Наверное, он искал что-то.

Она подошла ближе и наугад порылась в море конвертов и листков. Квитанции за детали к тракторам, старые налоговые декларации…

— Тут какие-то диапозитивы, — сказала девушка, протягивая мне оранжевую пластмассовую коробочку с надписью «Агфахром».

— Тут только пустые коробки, — возразил я. — Он всегда вставлял фото в рамочки со стеклом. Они внизу, вместе с диапроектором.

Ханне посмотрела один диапозитив на свет.

— Ну, хотя бы в этой коробке есть и фотографии.

Я опешил. Дедушка не особо интересовался фотографией, хотя и помог мне продраться сквозь все двести тридцать страниц руководства к «Лейке». Сам он пользовался только аппаратом «Роллей», изводя в год по одной пленке, неизменно в двадцать четыре кадра. Но Ханне достала из каждой коробочки по двенадцать фотографий, обрамленных в картон. Я вытащил перочинный ножик, выковырял саму пленку и посмотрел на нумерацию кадров.

Дедушка действительно изводил всего по одной пленке в год.