Когда я проезжал через Милан, великий народ как раз проснулся и приоткрыл глаза. Италия начинала пробуждаться ото сна и вспоминать о своем гении, как о божественной грезе; помогая возродиться и нам, она приобщала нашу убогую мелочность к величию заальпийской природы, этой Авсонии, вскормленной шедеврами искусства и возвышенной памятью о славном прошлом своего отечества. Явилась Австрия; вновь и вновь одела она итальянцев свинцовым покровом. Вновь вогнала их в гроб. Рим обратился в развалины, Венеция испустила дух, озарив небо последней улыбкой; чаровница скрылась в волнах, словно светило, обреченное никогда более не появиться на небосводе».

Вечером 27 июня он прибыл в Рим; был канун дня Святого Петра, одного из четырех величайших празднеств Вечного города.

28-го он весь день бродил по городу и, как всякий путешественник, сразу же осмотрел Колизей, Пантеон, колонну Траяна и замок Святого Ангела. Вечером г-н Αρτο, которого он должен был сменить, привел вновь прибывшего в дом недалеко от площади Святого Петра. На микеланджеловском куполе горел огонь, в вихре вальса гости проносились мимо распахнутых окон, потешные огни, взойдя над мавзолеем Адриана, распускались в Святом Онуфрии над могилой Тассо.

В окрестностях города царили тишина, запустение и мрак.

Назавтра он посетил службу в соборе Святого Петра, мессу служил папа Пий VII. Два дня спустя он был представлен Его Святейшеству; Пий VII усадил его рядом с собой, что было редкой милостью: на приемах у пап посетители обычно стоят. «Гений христианства» лежал раскрытым на столе.

Нам нравится находить у этого гения, как называют Шатобриана, среди великолепных фраз, взывающих к воображению, эти вещественные детали, легко всем запоминающиеся.

Кардинал Феш снял неподалеку от Тибра дворец Ланчелотти; молодому секретарю посольства отвели верхний пассаж дворца. Едва он вошел, на него набросилось столько блох, что его панталоны из белых стали черными. Он распорядился вымыть свой кабинет, обосновался в нем и начал выдавать паспорта и исполнять прочие важные обязанности.

В отличие от меня, находящего в сочинительстве огромную поддержку, он видел в нем препятствие своим талантам. Кардинал Феш пожимал плечами при виде его подписи; не прочитав ни «Аталы», ни «Гения христианства», он задавался вопросом, что хорошего мог написать человек, подпись которого занимала всю ширину страницы.

Почти ничем не занятый на столь высокой секретарской должности, с которой, как предрекали его враги, ему не достанет ума справиться, он смотрел с высоты своей мансарды поверх крыш, на соседний дом, на прачек, подающих ему знаки, на будущую певицу, упражняющую голос и донимающую его бесконечным сольфеджио. Однажды, заглянув из окна в пропасть улицы, он увидел похороны молодой матери; ее несли в открытом гробу меж двух рядов похоронных служащих в белых одеждах; дитя, умершее вместе с нею, покоилось у нее в ногах среди цветов.

В первые дни после приезда он совершил большую оплошность. Старый король Сардинии, свергнутый Бонапартом, находился в Риме; Шатобриан отправился засвидетельствовать ему свое почтение; великие сердца естественно тянутся к упавшим.

Этот визит произвел действие дипломатической бури. Все дипломаты отворачивались при виде его, принимали официальный вид и бормотали:

— Он погиб!

«Не было ни одного глупца-дипломата, — говорил Шатобриан, — который не смотрел бы на меня свысока. Все ждали моего падения, хотя я был никто и ни на что не рассчитывал: неважно, главное, что кто-то падал, а это всегда приятно. В простоте душевной я и не подозревал о своем преступлении и, как и позже, ни гроша бы не дал ни за какое место.