|
Каждый день я рискую жизнью, каждый день она может быть отнята у меня. Но если вы не верите в Провидение, то я в него верю. Я уверен, ничто не происходит по воле случая. Я верю, что если судьбе было угодно, чтобы 13 августа 1769 года, ровно год спустя после того, как Людовик XV издал указ, присоединявший Корсику к Франции, в Аяччо родился ребенок, который совершит перевороты 13 вандемьера и 18 брюмера, то это значит, что у нее были большие виды на этого ребенка. Этот ребенок — я, и судьба до сих пор хранила меня посреди опасностей. Если у меня есть особое предназначение, я ничего не боюсь, это предназначение служит мне вместо доспехов. Если же нет, если я ошибаюсь и вместо двадцати пяти или тридцати лет, которые нужны мне, чтобы довести начатое до конца, я получу двадцать два удара ножом, как Цезарь; если ядро снесет мою голову, как голову Бервика; если в мою грудь попадет пуля и я погибну, как Жубер и Дезе, — это будет означать, что у судьбы были причины действовать подобным образом и, стало быть, отныне ей самой надлежит заботиться о благополучии Франции. Поверьте, Жорж, судьба никогда не забывает великие народы. Мы говорили только что о Цезаре, вы напомнили мне, как он упал к подножию статуи Помпея, сраженный Брутом, Кассием и Каской. Когда весь Рим шел за траурной колесницей диктатора, когда народ жег дома его убийц, когда Вечный город, содрогавшийся при виде пьяницы Антония или лицемерного Лепида, смотрел по сторонам, не зная, откуда явится добрый гений, который положит конец гражданской войне, — никто тогда и подумать не мог, что это будет ученик Аполлония, племянник Цезаря, юный Октавиан. Кто думал тогда о сыне банкира Веллетри, обсыпанном мукой предков? Кого интересовал этот слабый ребенок, который боялся всего — холода, жары, грома? Кто мог угадать в нем будущего властелина мира, когда он явился, хромой, бледный, прищурившись, словно ночная птица на свету, чтобы произвести смотр войскам Цезаря? Никто, даже проницательный Цицерон. Ornandum et tollendum, сказал он. И что же, ребенок, которого следовало приветствовать при первой встрече и уничтожить при первой возможности, обвел вокруг пальца всех седобородых старцев Сената и царствовал в Риме, не желавшем правителя и погубившем Цезаря, почти столь же долго, как и Людовик XVI во Франции. Жорж, Жорж, не боритесь с судьбой, которая создала меня, ибо судьба раздавит вас.
— Пусть будет так! — ответил Жорж, поклонившись. — По крайней мере, я буду раздавлен, не отступив от веры моих предков, и, может быть, Господь простит мне мои заблуждения, ошибки, совершенные ревностным христианином и набожным чадом. Бонапарт положил руку на плечо молодого вождя шуанов. — Хорошо, — сказал он ему, — но, по крайней мере, сохраняйте нейтралитет. Не вмешивайтесь в ход событий, пусть троны колеблются, короны падают. Как правило, представление оплачивают зрители, но вам заплачу я, чтобы вы смотрели на меня. — И сколько же вы дадите мне за это, гражданин первый консул? — поинтересовался Кадудаль. — Сто тысяч франков, сударь, — отвечал Бонапарт. — Если вы предлагаете сто тысяч в год простому командиру партизан, сколько же вы предложили принцу, за которого он сражался? — Ничего, сударь, — свысока ответил Бонапарт. — Вам я плачу за храбрость, а не за принципы, которыми вы руководствуетесь. Я хочу доказать вам, что для меня, который сам себя сделал, существуют только те люди, которые сами чего-то добились. Соглашайтесь, Жорж, прошу вас. — А если я откажусь? — спросил Жорж. — Вы будете не правы. — Буду ли я по-прежнему свободен уехать отсюда, куда захочу? Бонапарт подошел к двери и позвал: — Дюрок! Дюрок появился на пороге. — Проследите, — сказал Бонапарт, — чтобы господин Кадудаль и два сопровождающих его офицера могли беспрепятственно перемещаться в Париже и чтобы им причиняли беспокойства не больше, чем если бы они находились в своем лагере в Музийаке. |
