— Не говорите глупостей, — повторил Лучо, и его охватило какое-то чувство, в котором угадывалось и желание, и недоверие, и покровительство. — Я понимаю, это ненормально, видимо, нужно найти причины, нужно бы. Как бы то ни было, зачем такие крайности. Я имею в виду заточение или резак.

— Кто знает, — сказала она. — Возможно, такие крайности и оправдали бы себя до конца. Может быть, это был бы единственный выход из тупика.

— И к какому же концу могут привести, по-вашему, такие крайности? — устало спросил Лучо.

— Не знаю, ничего не знаю, я только боюсь. Я тоже, наверное, потеряла бы терпение, если бы кто-нибудь со мной разговаривал так, но бывают такие дни, когда… Да, дни. И ночи.

— Ага, — сказал Лучо, поднося спичку к сигарете. — Еще и ночью, конечно.

— Да.

— Но не тогда, когда вы одни.

— Так же, когда и одна.

— Так же, когда и одна, ага.

— Поймите меня, я хочу сказать, что…

— Хорошо, — сказал Лучо, допивая кофе. — Очень вкусный, очень горячий. Что нам и требуется в такой вот день!

— Спасибо, — просто сказала она, и Лучо взглянул на нее, потому что совсем не собирался ее благодарить, просто испытывал чувство признательности за этот миг отдыха, за то, что поручень наконец себя исчерпал. — При том, что у меня не возникло плохих или неприятных ощущений во время этого, — сказала, словно угадав, Дина. — Не важно, что вы мне не поверите, но в первый раз во время этого я не испытала плохих или неприятных ощущений.

— В первый раз — что?

— Сами знаете, но я бы не сказала, что это было плохо или неприятно.

— Когда они принимались? . .

— Да, когда они снова принимались, и не было в этом ничего плохого или неприятного.

— Вас когда-нибудь задерживали за это? — спросил Лучо, медленно опуская чашку, стремясь попасть прямо в центр блюдечка. Ну что ты к ней пристал, че?..

— Нет, никогда, наоборот… Бывало другое. Я вам уже говорила: некоторые думают, что я это делаю намеренно, и сами начинают то же, как вы. Или же приходят в негодование, как женщины, и приходится выбегать из магазина или из кафе, выходить на первой же остановке.

— Не плачь, — сказал Лучо. — Слезами горю не поможешь.

— Я не хочу плакать, — сказала Дина, — но я никогда и ни с кем не могла поговорить так после… Никто мне не верит, никто не может поверить. Даже вы мне не верите. Просто вы добрый и не хотите причинить мне зла.

— Сейчас я тебе верю, — сказал Лучо. — Две минуты тому назад я был как другие. Ты, пожалуй, должна бы смеяться, а не плакать.

— Вот видите, — произнесла Дина, закрыв глаза, — вот видите: все — бесполезно. Даже вы, хотя и говорите, что верите мне. Это полнейшее безумие.

— Ты обращалась к врачам?

— Да. Одно и то же: транквилизаторы, смена климата. Это самообман — лишь на несколько дней. Начинаешь думать, что…

— Да, — сказал Лучо, протягивая ей сигарету. — Постой-ка, а ну-ка, как они себя поведут?

Дина взяла сигарету большим и указательным пальцами, а безымянный и мизинец сделали одновременно попытку переплестись с пальцами Лучо, а он, пристально глядя, протягивал ей свою руку. Освободившись от сигареты, все его пять пальцев скользнули по маленькой смуглой руке, почти что обхватили ее и медленно принялись ее ласкать, а затем ручонка выскользнула и, охваченная дрожью, оказалась на свободе; сигарета упала прямо в чашку. Внезапно Дина закрыла лицо руками и, наклонившись над столом, согнулась в приступе икоты, похожей на рвоту или рыдание.

— Пожалуйста, — сказал Лучо, подняв голову, — пожалуйста, не надо.