Я спрашиваю его, правда ли, что Вероника в «Видении», эта оригинальная модница, является страшно искаженной версией кого-то из его знакомых?

— Конечно, — отвечает он. — Это девушка, в которую я был влюблен, девушка, которая разбила мне сердце. В «Видении» больше страсти, чем во всем, что я написал. Вот почему это мой лучший роман. Конечно, это была ужасная страсть. Даже ненависть. Но все же это была страсть!

Я спрашиваю, что стало с девушкой, разбившей ему сердце.

Он пожимает плечами:

— Это уже не имеет значения.

Его лицо при этих словах становится скорее уродливым, нежели красивым».

— Я не верю, что никто вас не спрашивал об этом. — О'Коннелл отправил в рот порцию бобов, не потрудившись их разрезать.

— А мне нет дела, верите вы или нет! Это правда. — Грейс упорно старалась разрезать бифштекс. Во рту у нее ужасно пересохло, несмотря на приличное количество выпитого вина. Она с трудом глотала, и у нее было такое чувство, будто она жует и жует, как корова, и каждый мучительный кусок ей приходилось запивать все большим количеством вина. Она ненавидела свою нервозность.

О'Коннелл, похоже, твердо решил довести это дело до его горького конца.

— Должен же у вас быть кто-нибудь! Ваш редактор, например. Седжвик, не так ли?

— Мы с ним только друзья.

— А он считает так же, как вы думаете?

— Не знаю. Поскольку он держит свои чувства при себе, мне не приходится об этом думать.

О'Коннелл улыбнулся одними губами, глаз же улыбка не коснулась.

— Не забывайте, я видел вас вместе! Слышали бы вы, как изменился его голос, когда я сказал ему, что соглашусь на интервью только при одном условии: интервьюировать должна Дайамонд Шарп!

— Что ж, если вы правы, ему же хуже.

Он наколол вилкой кусок бифштекса, но так и продолжал сидеть, а ее взгляд был прикован к руке, держащей вилку. На мизинце у него было простое серебряное кольцо. На коже золотистые волоски.

— Трудная вы женщина, — сказал он, наконец. — Почему вы такая трудная?

— Допустим, кто-то умер. Но в этом нет ничего необычного. В данный момент. В этой стране. Каждый кого-то теряет, но это не причина быть, как вы говорите, «трудной». Вероятно, я всегда была такой.

— Вы бросаете мне вызов?

Кусок бифштекса по-прежнему висел на его вилке.

— Что вы имеете в виду?

— Вы хотите, чтобы я пробил вашу броню? Открыл вас, как банку сардин?

— Разве вы не умеете улыбаться более лирично? Вы же писатель, в конце концов! Если вы собираетесь завести со мной роман, то могли бы делать это поэтичнее!

Он немного подался вперед.

— Но вас ведь не интересует эта чепуха, не так ли? Вы хотите от меня чего-то иного!

— Правда? И чего же я от вас хочу?

— Вы хотите стать известной! По-настоящему известной.

— О! Я думала, вы скажете что-нибудь поинтереснее!

О'Коннелл слегка хихикнул, затем засунул кусок бифштекса в рот и принялся жевать. Грейс наблюдала за его губами. Думала о его губах. Каковы они на вкус?

— После выхода «Видения» он озверел, — заявила Маргарет, завтракая в «Карлтоне» треской, приправленной карри. — Вы же знаете, как деньги портят человека!

«Как будто кто-то из нас может это знать?» — думала I рейс, ковыряя вилкой салат.