Каждый день с двенадцати до двух моя лавка закрыта. Обычно, заперев ее, я в одиночестве обедаю дома. Но иногда, если погода хорошая, мы с Даниель и Франсуазой идем перекусить на террасе «Кабачка» или «Кафе Леффа» на площади Героев.

Эти сестры-двойняшки очень хорошенькие. Прекрасно понимаю: они меня используют, и нужна я им только для того, чтобы выгодно подчеркнуть их тонкие талии, длинные ноги и светлые ланьи глаза, да они и не особо это скрывают. Сидим мы за столиком, на меня ноль внимания, зато мужчинам, обедающим поодиночке или вдвоем, улыбаются и строят глазки. Ну и между собой щебечут и воркуют так, чтобы это было слышно. Их тела посылают сигналы, каждый их вздох — брошенная в море бутылка… Иногда какой-нибудь мужчина бутылку эту вылавливает и за чашкой кофе нашептывает метательнице всякие там обещания… Но все равно приходится разочаровываться: у мужчин ведь ни капли воображения.

И вот уже обеденный перерыв заканчивается, нам пора снова открывать свои заведения. Именно в это время, на обратном пути из кафе, мы неизменно начинаем врать.

Мне осточертел этот город, у меня ощущение, будто я живу в учебнике истории, я здесь задыхаюсь, говорит Даниель и добавляет: через год я буду далеко отсюда, в теплых краях, а еще я сделаю себе новую грудь…

Были бы у меня деньги, вторит ей Франсуаза, я бы все бросила, ни дня бы лишнего не прожила здесь…

А ты, Жо?

Я могла бы сказать: была бы я стройная и красивая, и никто больше в жизни мне не наврал бы, даже я сама. Но я ничего не отвечаю красоткам-двойняшкам, только улыбаюсь.

Не можем не врать. И я вру.

Когда у меня нет покупателей, а у них — клиентов, сестры всегда предлагают сделать мне маникюр, или укладку, или маску, или просто потрендеть, как они это называют. Я ничем не могу отплатить двойняшкам, кроме как связав им что-нибудь. Вяжу шапочки и перчатки, а Даниель с Франсуазой никогда их не носят.

Благодаря двойняшкам я хоть и толстая, но ухоженная, всегда голова в порядке, всегда свежий маникюр, и еще благодаря им я всегда в курсе, кто с кем спит. От них я знаю, что у Денизы, которая торгует хозяйственными передниками, проблемы из-за коварства джина крепостью 49 градусов, а мастерица по подгонке одежды из магазина готового платья набрала двадцать кило после того, как ее муж увлекся головомойщиком из «Жан-Жака»…

В общем, мы, все три, кажемся себе самыми важными персонами на свете.

Во всяком случае, в Аррасе.

А на нашей улице — уж точно.

~~~

Ну вот. Сейчас мне сорок семь.

Дети разъехались. Ромен в Гренобле — учится на втором курсе торгового училища, Надин в Англии — нянчит чужих детей и снимает фильмы на видео. Один из ее фильмов попал в программу какого-то фестиваля и получил приз, с тех пор мы потеряли ее из виду.

В последний раз дочка приезжала к нам на прошлое Рождество.

Отец тогда спросил, чем она занимается. Надин вместо ответа вытащила из сумки маленькую камеру и подключила ее к телевизору. Надин вообще не любит слов. Или, наоборот, слишком любит, чтобы ими делиться. Так было с самого начала: едва научившись говорить, она старалась говорить как можно меньше. Ни разу в жизни, проголодавшись, Надин не сказала мне: мама, я хочу есть, — просто вставала и шла за едой. И пока училась в школе, ни разу не попросила, чтобы мы проверили, хорошо ли она знает урок, стихи, таблицу умножения… Она всегда держала слова в себе, как нечто редкостное и драгоценное. А я не спорила, не заставляла ее. Мы вместе с ней склоняли и спрягали молчание; взгляды, жесты и вздохи заменяли нам подлежащие, сказуемые и дополнения.

А в тот вечер… стоило Надин подключить к телевизору камеру, на экране появились черно-белые кадры с поездами, рельсами, стрелками… Сначала темп был очень замедленный, но постепенно начал ускоряться, картинки накладывались одна на другую, ритм завораживал, подчинял себе, не отпускал.