|
Он вообще шутник. Первую операцию он мне сделал, когда я в первый класс пошла. И за день до нее говорил: „Представляешь, будет у вас когда-нибудь урок анатомии, на котором изучают человечьи потроха. А ты встанешь и скажешь: “Видали вы человека с одной почкой?” Вот смеху-то будет!“ Но та операция была ерундой по сравнению с предстоящей… Тогда можно было шутить… Борис ничего не ответил, и мы еще посидели так тихонько, греясь на скудном осеннем солнышке. Я вспомнила, что сейчас должен прийти Максим, и представила, как я буду сидеть между ними – такими красивыми парнями. И как это будет выглядеть. – Ну ладно… – сказала я ему. – Посидел, и будет. Проваливай… Я проводила его до проходной, чуть отставая и пытаясь запомнить его плечо и щеку – то, что мне было видно, это на всякий случай, если он больше не придет. «Случись что-нибудь! – мысленно молила я то обстоятельство, которое еще не имело названия в моем воображении, но которое должно было расставить все по своим полкам… – Случись что-нибудь!» И случилось. Как тогда, у подъезда. – Ты знаешь! – вдруг остановившись, воскликнул он. – Совсем забыл тебе сказать! Я ведь сейчас встретил в автобусе ту девушку, из театра! – Вот так удача, – сказала я страшным голосом, забыв поставить восклицательный знак в конце предложения. – Надеюсь, на этот раз ты не упустил случая… – Ни за что бы не упустил! Я бы ехал за ней до самой конечной остановки, если бы… – он хитро посмотрел на меня, –…если бы не торопился так к тебе… …Ночью меня разбудило ощущение резкой перемены во всем окружающем мире. Я поднялась и подошла к окну. Сильный ливень избивал и без того голые, беззащитные деревья. По всему стонущему от ветра парку шла жестокая расправа над теплом и безмятежной ясностью самонадеянной осени. Я отошла от окна и легла, заложив руки за голову. По противоположной стене до рассвета метались, прося пощады, ошалелые тени деревьев. Все это было похоже на позор разгромленной армии. А под утро за окном медленно поплыл снег. Он падал бесшумно и устало, как будто не являлся впервые, а возвращался на эту землю. Возвращался мудрый и умиротворенный, пройдя долгий путь, неся в себе некую разгадку и успокоение людям… Сквозь сон я слышала, как пробуждалась клиника, хлопали двери в умывальной, шаркали больничные тапочки. Потом открылась дверь в нашу палату, быстро вошел Макар Илларионович. Он подошел к моей койке и положил руку мне на плечо. Этот жест был властным и успокаивающим одновременно. И я все поняла. – Макар Илларионович, что? Уже? Уже сейчас? Неужели сейчас?! – Губы у меня одеревенели, и я не могла ими шевелить. – Ты у нас умница, – серьезно сказал он. – Ты должна нам помочь. Ты же умница! – Вы думаете, я могущественная, как Микки Маус? – пытаясь улыбнуться дрожащими губами, спросила я. – Микки Маус тебе в подметки не годится, – так же серьезно сказал он. – Можешь взять его к себе в адъютанты. Выходя из палаты, он остановился в дверях. – Ну, отдохни еще секунду. Полежи, подумай о чем-нибудь веселом. Как только за ним закрылась дверь, я схватила карандаш и, вырвав из ученической тетради листок, быстро написала: «Папа, прости меня! Я всех вас очень люблю!» И тут я взглянула в окно. И увидела, как на зеленых санках, в рыжем меховом комбинезоне мчит по чистейшему снегу повелитель всего живого на земле Гогия, а запряженный в сани счастливый усатый родитель делает громадные скачки, отчего его нескончаемые ноги еще больше похожи на складную металлическую линейку. И я скомкала этот жалкий листок бумаги и швырнула его в сторону. Внезапно я вспомнила бабушку Бориса и подумала: помнит ли она, спустя пятьдесят лет, живое прикосновение своего юного мужа? Помнят ли ее руки прикосновение к его рукам? Нет, наверное. |
