|
– Кто там? – спросил за дверью заспанный женский голос. – Откройте, умоляю, немного молока! – бестолково выкрикнул я, пытаясь унять шумное дыхание. Она сразу открыла. До сих пор не могу понять – как не побоялась одинокая женщина открыть ночью дверь на маловразумительные вопли чужого мужика. Но она открыла. И спросила с готовностью: – Что случилось? Она так и стояла, какой я привык видеть ее в окне, – в ночной сорочке, растрепанная, не слишком уже молодая, с хронической усталостью на лице… – Что у вас стряслось? – Мальчик… – сказал я с дурацкой дрожью в голосе, ежесекундно помня, что ты лежишь там один, крошечный, орущий, ни в чем не виноватый червячок. – Мальчик… всего неделя… мать в больнице… безвыходное… умоляю вас… – Тащите его сюда, – спокойно проговорила она, – у меня молока немного, но вашей пигалице хватит. Я вернулся, схватил тебя, багрового от крика, завернул в одеяло, пересек темный двор и взбежал на третий этаж. Женщина уже стояла в дверях, в той же сорочке, даже халата не набросила. Взяла тебя и сказала: – Ишь ты, колокольчик. Погремушка. Весь подъезд перебудил. – Она села на кровать и, нисколько не смущаясь присутствием незнакомого мужчины, достала из глубокого выреза рубашки грудь, перевитую голубыми венами. Ты жадно схватил сосок, захлебнулся, закашлялся, напрягая тонкую цыплячью шейку. – Ну! – прикрикнула она и шлепнула пальцем по твоей щеке. – С голодного края! Ты опять схватил грудь и засосал, шумно цокая и глотая. И я наконец сглотнул слюну и погладил колени потными ладонями. – Вы спасли нас, – сказал я. – Ничего, – хмыкнула она, разглядывая тебя, – недели через две будете гораздо спокойнее переносить его плач. А что с матерью? – Мастит. «Скорая» забрала часа три назад. – А! – сонно пробормотала она, прикрывая веки. – Ничего, все наладится… Все у вас наладится… Она кормила тебя с закрытыми глазами, чуть раскачиваясь и придавливая большим пальцем грудь над твоим носом. Ее ребенок тихо спал в коляске у стены. Она не знала, что ничего у нас не наладится, ничего. Желтоватый свет настольной лампы мягко высвечивал и округлял ее плечо, грудь и локоть, на сгибе которого уютно примостилась твоя голова. И это было красиво, трепетно и свято, как на полотнах старика Рембрандта. Завороженный, я следил за скольжением пугливых теней по ее растрепанной, покачивающейся голове, по усталому лицу, по тонким нервным рукам, и в горле у меня… да, ну ты мал еще, сказал бы я ему, ничего не поймешь… Мал ты и глуп, как и положено в твоем переходном возрасте. …Наконец ты выпустил сосок, смешно выпятив при этом крошечную нижнюю губу. Из уголка рта стекла по щеке белая бусина молока, лоб блестел от пота. Ты спал. – Ну вот, – сказала она. – И всего-то для счастья надо. – Да, – согласился я, – лет через шестнадцать обеспечить ему счастье будет гораздо сложнее. И мы с ней переглянулись. – А как вы догадались про меня, – вдруг спросила она, – что я кормящая? – Я вас в окне вижу каждый вечер, – сказал я. – У меня письменный стол перед окном. – Да… – Она усмехнулась. – Занавески бы повесить, да руки не доходят. Мы скоро съедем, – добавила она, – это подруга пустила пожить на три месяца, пока в отъезде. А вообще мы с нею, – женщина кивнула в сторону коляски, – комнаты снимаем… Знаете что, – предложила она, – оставьте-ка своего парня у меня до утра, ведь часов в шесть он опять жрать потребует. А я его здесь, с собой, уложу. Действительно, лучше тебе было остаться до утра под теплым боком женщины, близ кормежки. |
