|
Он повернулся и странно поглядел на меня. – Макс, – сказала я, теребя галстук, безвольно болтавшийся на моей куриной шее. – Конечно, это здорово, что у меня теперь есть комната. Но можно я еще чуть-чуть посплю на своем диване? Я воевала с собой три дня. Я лупцевала себя по физиономии, бросала на землю и топтала ногами. Мне кажется, я смогла бы написать роман о том, как прожить эти три дня, вернее сказать, о том, как выжить сквозь эти три дня. И первая часть романа называлась бы «День Первый». Потом я набрала номер его телефона и с ужасом слушала, как на меня накатываются протяжные гудки, как волны, накрывая меня с головой. «Если сердце мое разобьется, что станешь делать с нелепыми осколками?» – скажу я ему сейчас. Но голос в трубке так умеренно и безразлично произнес «Да?», что я вдруг окоченела и робко сказала: – Ну вот и здравствуйте… – Слушай, ну нельзя же месяцами пропадать! – насмешливо и обрадованно крикнул он. – В экспедиции ты уходишь, что ли? Мы не виделись три дня. Мне сейчас показалось, что все существующие в мире ласковые и отрадные слова превратились в оранжевые апельсины, и я купаюсь в них, подбрасываю и ловлю, и я жонглирую ими с необыкновенной ловкостью. – Ну, ты намерена произнести сегодня что-нибудь путное, ужасное дитя? – спросил он. – Или ты совершенно деградировала за три дня? – О, это прелестно, что вы дни считаете, – спокойно сказала я, чувствуя, как почему-то дрожит большой палец правой ноги. – Вы, наверное, просто по уши влюблены в меня. Он засмеялся, как смеются, когда услышат хорошую остроту, – с удовольствием. – Наглый подросток, – сказал он. – Ну как твои дела по литературе? – Скверно. Мне уж третью неделю надо писать сочинение о Катерине в «Грозе», а я как только подумаю об этом, так у меня просто руки отваливаются. Что делать? – Подожди, пока они отвалятся совсем, и сошлись на то, что тебе нечем было писать. Мы одновременно прыснули в трубку. Кто-то позвонил в квартиру. – Одну минутку, – сказала я. – Нам молоко принесли. Это была Наталья Сергеевна. Она улыбалась, и ее полное, с нежной розовой кожей лицо, статная фигура в темно-синем пальто с меховым воротником, пухлые руки в синих перчатках – все в ней дышало оживлением и пикантностью. – Нинуль! – весело и задорно, как всегда – это был ее стиль, – проговорила она, протягивая мне полную сетку с апельсинами. – В театре давали, папа взял. – Ваш папа? – коротко спросила я. – Ваш! – засмеялась она. Сделала вид, что не обратила внимания. – Он взял для вас шесть килограммов, а занести попросил меня: его срочно вызвали. Я весело и задорно выпалила: – Да что вы, Натальсергевна, да у нас полным их полно! Весь балкон завален! Деваться от них некуда! В кухне под руками валяются! Она удивленно подняла тонкие, как стрелки, брови, переложила сетку из правой руки в левую и немного отступила назад. – Зря вы только такую тяжесть таскали! – веселилась я. – У нас они по всему коридору катаются. Вон один в тапке светит! Максим вчера гвоздь в туалетной апельсином забивал! Она стала спускаться по лестнице и все время неловко улыбалась и повторяла: «Ну ладно, ну что ж…» Я захлопнула дверь и воровато оглянулась. Максим стоял в дверях нашей комнаты и смотрел на меня. Я подумала, что сейчас он прибьет меня, как сидорову козу, и еще подумала, что здорово, наверно, попало этой козе, если она вошла в поговорку. – Да купим мы эти проклятые апельсины! – жалобно и трусливо крикнула я. Он молчал. Я подумала: скверно, совсем шкуру спустит. – Ну что ты маешься, бендяжка! – тихо сказал он, вышел и прикрыл за собой дверь. |
