Но Муравьев все стоял посреди булочной. Он растерялся и не сразу сообразил, что надо делать. Он потоптался в булочной еще некоторое время, всего несколько минут. Но бывают обстоятельства, когда и несколько минут могут оказаться решающими для успеха или поражения...

Только когда кассирша приятельнице стала говорить про упрямую свекровь и повышенное давление, Муравьев опомнился. Он выскочил из булочной, размахивая сумкой, и стал смотреть во все стороны. Но человека в старинном кожаном пальто нигде не было видно — ни впереди, ни справа, ни слева.

*  *  *

Юра часто видит один и тот же сон. Он стоит около пруда, в пруду отражается розовый дворец с белыми колоннами. Юра знает, что это дворец графа Шереметева, а теперь там музей. Они ходили сюда всем классом вместе с Варварой Герасимовной. Пришлось привязать к ногам смешные суконные тапки; шестиклассники шли по залам, как на лыжах. Полы были гладкие, сверкали, как лед. Солнце отражалось от этих полов, сияло в окнах. А за окнами пели птицы.

Во сне дворец был гораздо больше, колонн было много, розовый цвет был ярче, чем на самом деле, птицы пели громче и красивее. А круглый пруд, в котором отражался розовый дворец, во сне не зарос зеленой ряской, вода была чистая, глубокая и темная. А на берегах росла веселая зеленая трава, была она гораздо зеленее настоящей. И была эта трава влажной и мягкой. Юра бежал по ней босиком, и во сне не возникало вопросов, почему он здесь оказался, почему бегает босиком. Юра и во сне помнит, что он взрослый, шестиклассник, а не какой-нибудь малыш, который может гонять босиком по Останкину. Останкино, хотя и окраина, все же не деревня.

Юра в своем сне бежит босыми ногами по этой прекрасной траве, ступни чувствуют прохладу, шелковистую мягкость — и ноги бегут все быстрее. Юра несется прямо с горы, дух захватывает, вода все ближе, ближе, она темно-зеленая, холодная, прозрачная. Юре нисколько не страшно — он почему-то знает, что не упадет в воду. Такой стремительный, счастливый, безоглядный бег бывает только во сне — ты нисколько не весишь, ничего не боишься и ни о чем не печалишься.

А берег длинный, гораздо длиннее, чем на самом деле. Юра бежит долго, и долго длится эта радость, лихость и веселая безоглядность. И вот вода совсем рядом. Юра чувствует ее запах, она пахнет туманом, рыбой, мокрыми листьями.

И вдруг неожиданно — всякий раз совершенно неожиданно — мысль: сейчас взлечу! Откуда она является, эта дерзкая, невероятная мысль? Только что ее не было, он бежал, и это было вполне прекрасно. Но мысль о полете в сто раз прекраснее, и она не удивляет, и нет никаких сомнений — сейчас взлечу! Это не кажется трудным. Надо только оттолкнуться босыми пятками от пружинистой травы и раскинуть руки, как будто это крылья. И больше ничего не надо: оттолкнулся — и взлетел. И даже во сне Юра понимает, что главное — не оттолкнуться и не раскинуть руки, а то, что в душе. Способность летать — внутри, в той напряженной готовности к полету, которая живет в нем.

И вот он летит, плавно, медленно. Прохладный воздух обтекает его голову, плечи. Он смотрит вниз, на пруду — маленькие зеленые волны. А самое главное — на том берегу. Он теперь очень далеко, тот берег, как будто внизу не пруд, а какое-то огромное озеро или даже море. На том берегу стоит девочка в синем сарафане, опустила тонкую руку, а в руке несколько ромашек. Серединки ромашек горят желтым светом, белые лучи ромашек сияют. Девочка не узнает Юру, это он знает даже во сне. Она забыла его. Она с интересом, хотя без большого удивления смотрит на летящего мальчика, она не знает, что это он, Юра. Тот самый Юра, с которым она познакомилась в тихий летний вечер, когда закат был малиновым, а сосны красными, а над деревней Пеньки летали стрижи, свистя крыльями. А над лагерем горн звал на ужин: «Бери ложку, бери хлеб.