Поэтому она не могла не почувствовать, что разговоры о еде в доме Лилиан де Вердюлак — это табу. Необходимым количеством продуктов, как впоследствии узнала Билли от одного человека, которому была очень признательна, считалось такое, которое мадам могла себе позволить, исходя из семейного бюджета. Еды в доме бывало столько, сколько ее было на данный момент или сколько рассчитывали купить. И Билли прекрасно понимала, что было бы чрезвычайно грубо и невежливо дать понять, что таким количеством еды она не наедается и страдает голодными болями. Она позволяла себе попросить вторую порцию мяса лишь в те дни, когда тщательно отмеренная порция графини, служившая показателем величины порций для троих сидевших за столом, почему-либо оказывалась меньше одной четверти всего поданного на блюде. В таких случаях оставшееся от порции хозяйки мясо делилось поровну между тремя девушками.

Каждый вечер Билли жалела себя до слез, засыпая. Дни превратились в муку ада. Девушка теряла в весе почти по полкило в день. Она ежедневно получала по крайней мере на три тысячи калорий меньше, чем привыкла употреблять с детства. Но возрастающий интерес к очаровательной и загадочной графине, а также к французскому языку способствовал добровольному пленению. К тому же уйти ей было решительно некуда.

К концу первого месяца Билли начала овладевать французским. Она уже улавливала смысл отдельных фраз в беседах окружающих. Она, стесняясь, показывала на предметы, чтобы выяснить, как звучат их названия по-французски. За столом она пыталась отвечать на вопросы и все замечания и поправки удерживала в своей цепкой памяти. Так как у нее не было опыта в разговорном французском, она не мучилась и с акцентом либо неправильной фонетикой, от которой в противном случае пришлось бы избавляться. Разговорный французский Билли, разумеется, был пока ужасен, но произношение и интонация стали такими же, как у графини де Вердюлак.

Однажды вечером, спустя пять недель со дня приезда Билли в Париж, Даниэль и Соланж впервые поспорили, обсуждая гостью. Все прежние постоялицы их матери были настолько безразличны девочкам, что они редко упоминали их в своих разговорах.

— Любопытно, — сказала Даниэль своим ясным, чистым голоском, — у нас перебывало много худых девушек, которые только толстели, выдувая все мамино вино и таскаясь каждый вечер по ресторанам со своими дружками, но толстой девушки у нас не было никогда.

— Достаточно и одной, — огрызнулась Соланж.

— Не будь такой несносной. Может быть, она не виновата, может, это у нее гормональное, — предположила более терпимая Даниэль.

— А может, это связано с прожорливостью американцев, которые поедают все, что видят?

— Соланж, я верю, что она похудеет. Честно…

— Это будет нелегко. Разве ты не заметила, что она за завтраком всегда берет по три тартинки, а если бы можно было, она взяла бы и четыре. К тому же я уверена, что она потихоньку таскает сахар. Когда вчера вечером я относила кофейный поднос на кухню, сахарница оказалась почти пуста, а ведь мама всегда пьет кофе без сахара.

— Даже если это и так, обрати внимание, что юбка стала ей велика. Да и блузка тоже.

— Скажем прямо, они никогда хорошо не сидели.

— Глупая! Говорю тебе, она худеет. Посмотри же на нее хорошенько.

— О нет, благодарю! Иди заниматься, дурочка, ты отрываешь меня от Расина.

* * *

В период оккупации и в трудные послевоенные годы Лилиан выработала привычку немедленно выбрасывать из головы все, что причиняет страдания. Повинуясь этому благоприобретенному качеству, она ни разу прямо не взглянула на свою новую пансионерку с того самого дня, когда девушка, появившись, произвела впечатление чего-то огромного, гротескного, ни в чем не имевшего чувства меры: тяжелая масса темных волос, в беспорядке свисавших вдоль пухлого лица, слишком темные глаза, какой-то голодный взгляд, невообразимый наряд, на удивление добротная тяжелая обувь, массивные дорогие наручные часы.