— Да, мадам, очень шикарно, — наконец согласилась Билли, потому что по выражению лица графили поняла, что та уже приняла решение.

Сколько Билли себя помнила, она всегда избегала смотреться в зеркала примерочных. Зато она умела простаивать во время примерок, кроткая и сговорчивая, перекрестно отражаясь в нескольких зеркалах, пока продавщица и одна из тетушек выбирали для нее одежду. У Билли не бывало своего мнения — оно было ни к чему.

Билли не вдохновилась и на сей раз, но постаралась придать своему голосу воодушевление, и, услышав ответ девушки, Лилиан впервые заметила, как молода ее пансионерка. Она ведь еще совсем дитя, всего на год старше Соланж, подумала Лилиан. Ни одна из самоуверенных постоялиц графини не принимала ее советов и даже игнорировала присущее хозяйке пигмалионовское рвение. Лилиан внезапно вновь ощутила прилив своей всегдашней доброты.

— Только взгляните, Билли, как ладно сидит эта серая фланелевая юбка. Она очень мудро скроена: в ней вы смотритесь настолько изящнее, что и мне с трудом верится в вашу упитанность. Оглянитесь и посмотрите на себя, и вы убедитесь, что я права. Эти ниспадающие складки скрадывают килограммы вашей пышности! А вот эти темно-красные свитера необыкновенно к лицу вам! Этот цвет оживляет, ваша кожа кажется теплой и нежной…

Билли неохотно повернулась: этого вида унижения она боялась больше всего, ибо ненавидела свой облик и всегда старалась игнорировать свою внешность, избегала даже улиц с широкими витринами, в которых мог бы отразиться ее силуэт. Она поняла, что мадам не успокоится, пока она не выкажет интерес к новой юбке и свитерам. Запросы графини не так-то легко было удовлетворить, не то что тетушек. Билли никогда прежде не слыхала в ее голосе таких решительных ноток: можно подумать, что здесь, в магазине, решаются вопросы государственной важности.

Она бросила беглый взгляд в трехстворчатое зеркало и тут же отвернулась. Однако, пораженная, решилась еще на один взгляд. Затем с изумлением всмотрелась в свое отражение. Оглядела себя с одной стороны, с опаской повернулась и посмотрела с другой. Наконец развернула створки зеркала так, чтобы увидеть себя сзади. Слезы набежали на глаза, затуманивая чудесное видение, — она выглядела великолепно! Действительно, хороша! Впервые в жизни она нашла себя великолепной. Она подошла к хрупкой графине и вдруг обняла ее, навсегда изгнав отчуждение, сквозившее дотоле в их отношениях.

— Vive La France! — затараторила Билли, смеясь и плача одновременно. Лилиан де Вердюлак тоже заплакала, сама не понимая почему.

* * *

Вспыхнувшая страсть прекрасна, особенно если она озаряется первой любовью и надеждой. Билли много лет не любила себя, и все последние годы в ней медленно угасала надежда. Париж явился для нее последним прибежищем надежды, и, глядясь в зеркала примерочной на проспекте Виктора Гюго, Билли ощутила слабое пробуждение любви к себе.

В характере Билли стали постепенно проявляться черты ее отца — Уинтропа: девушка демонстрировала абсолютную преданность делу, истовую самодисциплину, готовность добиваться желаемого любой ценой, неуклонное стремление достичь совершенства. Билли повела себя так, словно эти качества были присущи ей всю жизнь, качества, необходимые и для становления выдающегося медицинского исследователя, и для превращения толстушки в стройную барышню.

Билли была умной девушкой, но всегда бежала от желания заглянуть в себя. Она поглощала горы съестного, чтобы избавиться от мысли о том, почему ее не любят. Отныне, поначалу, правда, стесняясь, а затем все более смело Билли свыкалась с мыслью, что надо полюбить себя. Скоро она полюбила себя настолько, что научилась радоваться чувству голода, понимая, что это чувство ей необходимо. В считанные недели в ней развился навязчивый ужас перед ощущением приятной сытости, и она боялась теперь встать из-за стола, чувствуя тяжесть в желудке, прежде постоянно сопровождавшую ее.