– А почему твои товарищи, с кем ты ходил и собирал документы, пришли на зачет? Да кто ты такой, чтобы самому решать, когда сдавать ленинские работы? Я ставлю тебе два! Позор тебе, общественник! Я подпорчу тебе характеристику, ты у меня не поступишь в институт! Я еще подниму вопрос на партбюро о твоем поведении и твоем членстве в комсомоле!!! Я хотела помочь тебе с институтом, но после этого – ни за что! Вот помогу Кайгородскому и Рязанцевой. А тебе – нет, нет, нет! Ты слышишь?

Слюна летела у нее изо рта, красивая шаль съехала с плеч и упала на пол. Краем глаза я видел, как дежурные подхалимы уже хотели подбежать и поднять шаль. Но испугались свирепого взгляда, которым она обвела весь класс после грозной речи. Большая грудь ее высоко вздымалась, дышала она громко и хрипло. Потом рухнула на стул, достала платочек из сумочки и вытерла лоб.

Я стоял возле парты и молчал. Удивительно, но я, обычно умиравший от страха и от половины подобных слов, был спокоен и смотрел на висящую на стене карту битвы под Москвой, вспоминая все книжки, прочитанные на эту тему. Она была права и не права. Но мне уже было в тот момент все равно. Я пошел до конца. Слава богу, у нее хватило ума не выгнать меня с урока: история-то была здесь не при чем. Зная ее характер, я прочитал параграф не один раз, а два, чтобы, если меня вызовут к доске, материал отлетал у меня от зубов. Но в глубине души, немного изучив за два года ее поведение, я сильно сомневался, что в таком состоянии она меня вызовет. Слишком была гордой и ставила себя выше какого-то сопливого мальчишки. Она успокоилась, усадила меня, огласила результаты Ленинского зачета и неожиданно, не спрашивая домашнего задания, стала давать новый материал.

Это был чуть ли не единственный случай за все мои десять лет школы, когда я чувствовал свою правоту и нравился себе за этот поступок. Вся остальная жизнь школяра состояла из страха, комплексов, переживаний, слез и всего остального чувственного дерьма, которое можно было назвать одним словом, отбросив восторженные слюни по поводу чудесных школьных лет, – унижением.

Прошло еще семь лет.

Виктория Богуславовна сдержала свое слово. За Ленинский зачет я получил два балла, и оставшиеся несколько месяцев школы меня поносили за это, одновременно вручая грамоты и подарки за общественную работу, что было постоянной темой для местных шутников, и не только в моем классе. По истории в аттестат я получил «четыре», хотя знал предмет на «пять с плюсом». В том числе и по этой причине поступил не туда, куда хотел, а куда смог. Окончил институт, отслужил в армии и неожиданно на одном из оживленных городских перекрестков столкнулся с Викторией Богуславовной. Я торопился, нервничал и хотел сделать вид, что ее не вижу. Но она заметила меня и закричала:

Что мне оставалось делать? Я остановился, повернулся, подошел и поздоровался. Она еще больше располнела, тяжело дышала и опиралась на палочку. Ей было жарко в душный июньский день. Она посмотрела на меня своим тяжелым взглядом и сказала то, что я от нее никак не ожидал:

– Я знаю, ты женился. Поздравляю и желаю тебе счастья.

Больше я ее никогда не видел. Потом, через одноклассниц, я узнал, что умерла она в ужасных условиях. Старая, немощная, она не могла передвигаться из-за своей полноты и умерла в одиночестве. Грустно – друзей она так и не нажила…

И меня даже полвека спустя никак не отпустит обида от этого: «У, гнида…»

Татьяна Мирошник

Если б было все равно, люди лазили б в окно…

1985 год. Выпускные экзамены в харьковской школе № 17. История и обществознание. Длинный стол, за которым сидят Марк Аронович Коган, наш учитель истории, директриса и учитель-ассистент. Перед ними тридцать три билета. В каждом по три вопроса. Захожу в класс в числе первых – я из хороших учениц.