Храм? До раскопок в Тиринфе иначе бы это здание и не назвали. Но теперь, зная, как там был построен дворец, надо, очевидно, признать его за мегарон — сени, a за ними зал, девяти метров в ширину и одиннадцати в длину.

— Bee это, бесспорно, микенское, — говорит Шлиман и вопрошающе смотрит на Дёрпфельда. В нем еще теплится надежда, что Дёрпфельд, который сотни раз оправдывал свою репутацию обладающего безошибочным опытом архитектора, скажет «нет» и, основываясь на какой-либо незамеченной им детали, докажет ему его заблуждение.

Но Дёрпфельд лишь кивает в ответ.

— Это, вероятно, тот самый слой, который я в 1879 году назвал лидийским, — добавляет Шлиман.

Дёрпфельд снова кивает и потом произносит только скупое «вероятно».

— Но микенская эпоха и время, описанное Гомером, как мы теперь знаем, одно и то же. Значит, сгоревший город, возможно, был...

Дёрпфельд предостерегающе поднимает руку, даже не замечая, что все еще держит в ней особенно большой и красивый черепок.

— Не надо делать поспешных выводов, господин Шлиман. Пока мы нашли лишь один-единственный дом. В этом году мы вряд ли обнаружим еще что-нибудь: у вас опять малярия, да и у большинства наших рабочих тоже. Это показывает, что нам пора кончать. В будущем году мы первым делом пойдем по найденному следу и разведаем именно этот слой — по-видимому, шестой. Пока ясно только одно: во-первых, этот дом дает нам надежную датировку всего слоя, а во-вторых, убеждает нас, что сгоревший город должен быть значительно древнее, чем мы думали, ибо между ними лежат еще целых три слоя.

— Кроме того, — Шлиман хватается за соломинку, которая, возможно (о, словечко «возможно» он всегда так же ненавидел, как и «приблизительно»), явится для него якорем спасения, — ведь не исключено, что это черепки привозной керамики. Даже и теперь привозной товар приходит иногда с весьма значительным опозданием: то, на что в одном месте нет никакого спроса, может в другом считаться последней модой. Ну что ж, в будущем году картина станет яснее.

Он поворачивается и непривычно тяжелой походкой идет к своему деревянному дому. Шлиман знает: он только что говорил глупости. Почти двадцать лет его работа в Трое считалась важной, и теперь выходит, что все было напрасно. Нет, это опять глупости! Ничто не было напрасно, ни ошибки, ни заблуждения. Если прежние выводы — сплошь заблуждения, значит только теперь начинает раскрываться истина.

Шлиман поддается усталости, которая как-то сразу делает его плечи сутулыми и сгибает спину. Он прислоняется к притолоке своего домика. С моря набегают низкие облака. В ушах — последние недели чувствовалось заметное улучшение—опять невыносимо шумит. Какой-то миг ему кажется, будто он снова маленький мальчик, пришел к фрейлейн фон Шрёдер и прижимает к уху одну из больших полосатых, как тигр, раковин. Только тогда шумела неизведанная, бескрайняя, манящая, полная красоты даль. Теперь же в шуме нет ничего, кроме невыносимой ноющей боли...

ЭПИЛОГ

Также скажи, почему ты печалишься духом и плачешь.

Слыша рассказ о судьбе аргосских данайцев и Трои?

Боги назначили эту судьбу им и выпряли гибель

Людям, чтоб песнями стали они и для дальних потомков.

«Одиссея». VIII, 530

Дженнаро, подметальщик улиц, стоит и болтает со своим кумом Марио в дверях его лавки.

— Мадонна миа! — восклицает Дженнаро, когда какой-то прохожий, внезапно взмахнув руками, тяжело падает на мостовую.

— Пьяный? — спрашивает, подходя, пожилая женщина.

— Больной, разве не видно, — недовольно бурчит Дженнаро, — да еще и господин.