После этого большие и ласковые руки Джона, сняв с нее одежду, искупали ее, ос-торожно освободили от голубиного помета, вернув телу чистоту и благоухание. Наконец, он нежно расчесал ей волосы и уложил в постель, где Тита утонула в крахмальной белизне простынь. Эти руки избавили ее от ужаса, и она никогда об этом не забудет. Однажды, когда у нее появится желание говорить, Тита хотела бы, чтобы Джон узнал об этом, но покуда она предпочитала молчать. Она должна была привести в порядок мысли и все еще не находила нужных слов, чтобы выразить чувства, обуревавшие ее с той поры, как она покинула ранчо. Она испытывала большую неуверенность в себе. В первые дни она даже не хотела выходить из своей комнаты, еду туда ей носила Кэт, американка лет семидесяти, которая, помимо того что занималась кухней, ухаживала за Алексом, маленьким сыном доктора. Его мать умерла сразу же после его рождения. Тита слушала, как Алекс смеется, бегая по двору, без желания познакомиться с ним.

Иногда Тита даже не притрагивалась к еде, ее огорчало, что она такая безвкусная. Вместо того чтобы есть, она предпочитала целыми часами разглядывать свои руки. Как маленькая, она изучала их и начинала признавать за свои собственные. Она могла двигать ими по своему желанию, но пока не знала, что с ними делать, — разве что вязать. Никогда у нее не было времени задуматься над такими вещами. Подле матери все, чем ее руки должны были заниматься, было жестко предопределено. Она должна была вставать, одеваться, разжигать огонь в печке, готовить завтрак, кормить домашних животных, мыть посуду, стелить постель, готовить обед, мыть посуду, гладить белье, готовить ужин, мыть посуду — и так день за днем, год за годом. Не останавливаясь ни на миг, не думая, это ли ей надлежит делать в жизни. Сейчас, когда ее руки были неподвластны приказам матери, она не знала, о чем попросить их, что они могли для нее сделать, — никогда она не могла решить это сама. Вот бы руки ее стали птицами и взлетели! Она была бы рада, если бы они унесли ее как можно дальше, дале-ко-далеко. Подойдя к выходившему во двор окну, она вскинула руки к небу, ей захотелось улететь от самой себя, она не хотела думать, какое решение ей принять, она не хотела больше говорить. Не хотела, чтобы слова кричали о ее боли.

Всей своей душой она возжелала, чтобы ее руки вознесли ее. Так она постояла какое-то время, разглядывая синюю высь небес сквозь неподвижные пальцы. Она было решила, что чудо свершается, когда заметила, что ее пальцы обволакиваются слабым, утекающим в небо струением. Она уже приготовилась воспарить, влекомая высшей силой, но ничего такого не произошло. Тита разочарованно открыла, что струение это исходит не от нее.

Дымок выбивался из маленькой комнаты в глубине двора. Струйка эта, распространявшая вокруг дивный и одновременно такой родной аромат, заставила открыть окно, чтобы глубже вдохнут его. Закрыв глаза, она тут же увидела себя сидящей рядом с Начей на полу кухни и делающей маисовые лепешки, увидела кастрюлю, в которой кипело ужасно ароматное варево, а рядом фасоль испускала свое первое бульканье… Не задумываясь, она решила разузнать, кто готовит. Это не могла быть Кэт. Существо, которое сотворяло кушанья такого рода, — уж оно должно было знать толк в стряпание. И не видя его, Тита угадывала в этом существе, кем бы оно ни было, что-то бесконечно родственное.

Она порывисто пересекла двор, открыла дверь и увидела приятную женщину лет восьмидесяти от роду, которая очень походила на Начу. Длинная заплетенная коса была аккуратно уложена на голове, женщина отирала пот со лба передником. Б ее лице угадывались явные индейские черты. Она кипятила чай в глиняном горшочке.

Женщина подняла; взгляд и сердечно улыбнулась Тите, приглашая ее сесть рядом с ней. Тита так и сделала. Тут же ей предложили чашечку чудесного чая. Тита сделала маленький глоток, всем своим существом вбирая дивный вкус неведомыж и очень знакомых трав. Тепло и вкус этого отвара пробудили в всей невыразимо приятные чувства.