— Ничего, Джерри, ничего, — приговаривал Стручок, баюкая Джерри в объятиях.

Арена вновь была залита ярким светом, как операционный стол, но стадион уже почти опустел — его не успела покинуть лишь горстка запоздавших. Несколько минут назад, еще сидя на скамье, Стручок с горечью смотрел, как расходятся зрители, подгоняемые братом Жаком и парой других учителей. Ребята покидали стадион тихо, с подавленным видом, словно место преступления. Стручок пробрался в темноте на ринг и нашел Джерри как раз тогда, когда свет загорелся снова. «Вызови скорую», — крикнул он школьнику по имени Оби, шестерке Арчи.

Оби кивнул — его лицо под лучами прожекторов было бледным, как у привидения.

— Ничего, Джерри, — опять повторил Стручок, наклоняясь поближе к другу. — Все будет нормально…

Джерри потянулся навстречу голосу, чувствуя, что ему надо ответить. Он должен был ответить. Но он по-прежнему не открывал глаз, словно таким образом надеялся не дать боли вырваться на свободу. Однако это чувство необходимости было вызвано не только болью. Хотя боль стала сутью его существования, на него давило что-то другое — ужасный груз. А что — другое? Знание, да-да, знание — то, что он открыл. Странно, как вдруг прояснился его ум, как он отделился от тела и парил над телом, парил над болью.

— Все будет хорошо, Джерри.

Нет, не будет. Он узнал голос Стручка, и ему важно было поделиться со Стручком своим открытием. Он должен был сказать Стручку: бери мяч, играй в футбол, бегай, вступай в команду, продавай конфеты, продавай все, что тебе велят, делай все, чего от тебя хотят. Он пытался произнести эти слова, но что-то было не так с его ртом, зубами, лицом. Но он все равно старался, очень старался сказать Стручку то, что ему надо было знать. Тебе говорят: поступай как считаешь нужным, делай свое дело, но они врут. Никто не хочет, чтобы ты делал свое дело, если, конечно, твои желания случайно не совпадают с их интересами. Все это шутка, Стручок, обман. Не тревожь вселенную. Стручок, не верь никаким плакатам.

Его веки, задрожав, раскрылись, и он увидел лицо Стручка, все перекошенное, как на испорченной кинопленке. Но ему удалось различить на этом лице волнение и заботу.

Брось, Стручок, мне уже даже не больно. Видишь? Я парю, парю над болью. Только помни, что я тебе сказал. Это важно. А иначе тебя убьют.

— Зачем ты это сделал, Арчи?

— Я не понимаю, о чем вы говорите. — Арчи отвернулся от брата Жака и стал смотреть, как машина скорой помощи с мигалкой, разбрасывающей вокруг синие отблески, медленно выбирается с футбольного поля. Врач сказал, что у Рено, скорее всего, перелом челюсти и, возможно, еще какие-то внутренние повреждения. Рентген покажет. Ну так что же, подумал Арчи, бокса без риска не бывает.

Дернув Арчи за локоть, брат Жак развернул его обратно к себе.

— Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. Если бы ко мне в учительский корпус не пришли и не сказали, что здесь творится, кто знает, как далеко все могло бы зайти? То, что случилось с Рено, уже очень плохо, но в воздухе пахло насилием. Ребята так завелись, что могли бы разгромить школу или покалечить друг друга.

Арчи не стал утруждать себя ответом. Наверно, брат Жак считает себя героем за то, что выключил свет и остановил бой. Но с точки зрения Арчи, он просто испортил вечер. Вдобавок он все равно опоздал. Рено уже избили. Быстро, чересчур быстро! И все из-за этого болвана Картера. Прямой в пах — надо же такое ляпнуть!

— Что ты можешь сказать в свое оправдание, Костелло? — настаивал брат Жак.

Арчи вздохнул. Экий зануда!

— Послушайте, сэр, школе нужно было продать конфеты. И мы помогли их продать.