Мне кажется, что даже Ночь Бернса — с обязательным хаггисом, с бесконечными панегириками и проверенными временем песнями — не столь красноречиво свидетельствует о «бессмертной памяти» поэта, как эта рядовая сходка простых рабочих и механиков в старой таверне Дамфриса.

Я вернулся в крохотный бар. Джок был на ногах: одна рука простерта вперед, на лице — серьезное и вдохновенное выражение. Не обращая внимания на смех и оскорбительные комментарии, он декламировал нараспев:

Новые взрывы смеха и крики: «Довольно, Джок! Садись!» И еще: «Да ладно тебе, Джок! Даже если моря высохнут до дна, это не помешает тебе читать стихи. Так что можешь не беспокоиться…»

Джок — устремив остановившийся взгляд на невидимую чаровницу — невозмутимо продолжал:

— Джок! Ты слышал, что тебе сказали? Сядь на место!

— Джок! Ты усядешься наконец? Или тебя вышвырнуть отсюда?

— Джок! Тебе пора домой!

Это вышибло Джока из состояния сентиментального экстаза, и он взревел громовым голосом: «Все не так!» Затем вновь вернулся к прежнему прочувственному тону и продолжал декламировать, плавно размахивая рукой:

Закончив стихотворение, он послал воздушный поцелуй в адрес воображаемой возлюбленной и резко уселся в кресло. Затем обернулся в мою сторону и, наставив на меня указательный палец, произнес запальчивым тоном:

— Я читал Робби Бернса для тебя, парень! Теперь можешь уезжать в свою Англию и всем рассказывать, что ты слышал, как настоящий шотландец читает родную поэзию. Ты меня понял? И скажи своим дружкам-англичанам, что во всем мире больше нет таких стихов! Усек?

Его поэтический пыл сменился на внезапную агрессию.

— Ты, может, со мной не согласен?

Я понимал, что возражать не стоит. Несмотря на изначальную симпатию (а мы явно понравились друг другу), этот парень, не задумываясь, двинет мне в челюсть. Поэтому я миролюбиво ответил:

— Конечно, согласен, Джок!

— Ну и отлично! Дай пять, дружище!

Теперь Джок вовсе не выглядел злобным или пьяным. В нем было что-то от бога-олимпийца: он взирал на мир с высот своего добродушия и находил его вполне сносным. Он даже готов был любить такой мир! Джок пребывал в том настроении, в каком мы видим рыцарей, и судей, и университетских профессоров, и — не побоюсь сказать! — даже священников в Ночь Бернса.

В его тоне послышались доверительные нотки.

— Ведь мы все человеческие создания, так? Нет, ты мне скажи: так или не так?

— Конечно, так.

Джок придвинулся к столу и стукнул по нему кулаком.

— Вот и Робби Бер-р-рнс был таким же!

И он огляделся с победным видом. Это был достойный финал! Последнее слово оратора. К этому нечего было прибавить. И в тот миг мне показалось — ибо я никак не отношу себя к сторонникам запрета на алкоголь, — что мой друг Джок изрек неоспоримую истину. И тот факт, что сказал это он — именно Джок с его огромными грубыми ручищами и с красным, обветренным лицом бывшего солдата, Джок в своей дешевой кепке, надвинутой на сияющие, смеющиеся глаза, — показался мне куда важнее и значимее, чем пространные рассуждения Стивенсона, Хенли и Локхарта на ту же самую тему.