— Что главой качаешь, кормилец? — усмехнулся пацан.

Олег Иваныч поморщился — опять эти дурацкие слова: боярин, кормилец… Да и на «ты». Нет, конечно, подростки все непосредственны, но не до такой же степени, чтобы тыкать абсолютно незнакомому взрослому.

— Зови меня просто Олег Иваныч, — вздохнув, посоветовал Олег и, в свою очередь, поинтересовался именем неожиданного знакомца.

Тот представился тоже как-то странно: «Вольный слуга софейский Григорий, Федосеев сын, Сафонов». Вот так-то. Не просто Гриша Сафонов, а Федосеев сын. Да еще какой-то «слуга софейский»! Нет, ну точно — псих! Интересно, а чего такого от него хотели вызнать?

— И сам не знаю, бо… Олег, свет Иваныч, — пожал плечами Гришаня (так он разрешил себя называть), — догадываюсь только…

Историю, в двух словах изложенную «софейским слугой» Гришаней, Олег Иваныч что-то не очень и понял. Какой-то «Онисифор-инок да Пимен, софейский ключник»… опять — софейский! Вот с этим Онисифором и прибыл сюда Гришаня, аж из Новгорода, зачем — то Онисифор знал да Пимен.

— Он ведь мне ничего и не говорил, Онисифор-инок, — потянулся Гришаня, — так ведь и я не в сенях найденный, смекнул, что к чему. Злато-серебро Пимен-ключник с Онисифором, взалкав, ищут! А еще иноки… То злато, что вез с Заволочья софейский ушкуйник Олекса. Вез, да не довез, напали лихие люди, шильники, всех поубивали, а злата-серебра не нашли — схоронил его где-то Олекса, как чувствовал. Онуфрий Ноздря из всех ушкуйников один упасся, возъявился в Новгороде, пришел в храм Святой Софии, ко владыке Ионе. Однако до Ионы так и не дошел — Пимен перехватил, ключник. Отправил Онуфрия восвояси, ко владыке бросился, рек: надобно, мол, побыстрее обонежские списки составить — сколько кто чего должен Софейскому Дому, в общем, послал Онисифора, со людьми софейскими, из коих всех Онисифор со списками в обрат отправил, одного меня с собой взял, потому как места мне тутошние знакомы, а на Спасском погосте Шугозерском — дядька мой живет — своеземец Мефодий…

Гришаня замолк вдруг, напряженно вслушиваясь в утреннюю тишину леса. В кустах пели жаворонки и еще какие-то птицы, рядом, под самым Гришаниным носом деловито жужжал шмель.

— Когда отъезжали, слух по Новгороду прошел, будто Онуфрий Ноздря живота лишился, — отмахнувшись от шмеля, тихо промолвил отрок. — Утоп, грят, по пьяни в Волхове. А третьего дня эти появились, — Гришаня сплюнул, — Окаянные — Тимоха Рысь у них за главного, да еще Митря Упадыш Козлиная Борода, да Ондрюха Цыганский Рот. Тот, кого я ножиком… Зря ты не дал остальных прирезать, боярин, ой, зря! Намучаемся еще с ними.

Выслушав, Олег Иваныч с сожалением посмотрел на Гришу. Вот ведь как случается, вроде умный парень, а псих! Полный шизофреник. Хотя, может, в чем-то его рассказ и соответствовал истине, по крайней мере в том, что касалось «лихих людей шильников». С ними-то и сам Олег Иваныч столкнулся, не далее как вчерашним вечером. И весьма близко столкнулся…

Внимательно посмотрев на задумавшегося Олега, Гришаня вдруг упал на спину и принялся громко хохотать, приложив к животу руки.

— Обувка у тебя смешная, Олег Иваныч, — сквозь смех пояснил он. — Да и порты. А про рубаху уж и молчу!

Олег Иваныч пожал плечами. Ни в своих кроссовках, ни в джинсах, ни тем более в рубашке «от Армани» он почему-то ничего смешного не находил… в отличие от юного психа.