– Че молчишь, Николай?

– А че, мне «ура» кричать? Обдумаем, сделаем засаду. Может, подстережем грузовичок или пару подвод.

– Немцев надо бить обязательно, – гнул свое Илюшин. – И не только из-за мести. Когда к своим выйдем, отчитываться заставят. В уклонении от боя обвинят.

Но в тот день наша ощипанная рота едва не пропала. Зазевались. Рвануло метрах в сорока в стороне. Потом ближе. Короткоствольная с массивным щитом «семиде-сятипятка» поймала нас в прицел, когда мы, усталые, потерявшие осторожность, переходили лощину. Спасли нас кусты, высокая трава и то, что немцы тоже припоздали. Мы уже приближались к опушке сосняка, когда взорвался первый снаряд.

– Бегом, – кричал Илюшин.

Люди припустились во всю прыть. И носильщики, тащившие Фролика, не отставали. С пятисот метров лупила по нам осколочными снарядами не слишком скорострельная пушка и стучали винтовочные выстрелы. Две трети людей втянулись в лес, когда очередной снаряд ахнул, накрыв бойца. Я на секунду приостановился. На краю сырой дымящейся воронки лежал обрубок, а перебитую скрученную винтовку отбросило мне под ноги.

Застыл на секунду и бросился дальше, подгоняя отставших бойцов. Вломились в лес и долго бежали, слушая, как равномерно, каждые шесть-семь секунд рвутся снаряды. Потом стихло. Через пару километров присели, сворачивая из остатков табака самокрутки. Оживленно и чересчур громко переговаривались. Повезло. Про убитого как-то не вспоминали. Будь артиллеристы порасторопнее, досталось бы нам. Легко ранило еще одного бойца, а терпеливому Фролику, как ножом, располосовало осколком брючину и кожу на бедре. Наш лекарь, Ваня Сочка, с прибаутками перевязал раны обоим пострадавшим.

Фамилию убитого никто вспомнить не мог. Сгинул парень, словно без вести пропал.

– В штабе батальона найдутся бумажки, – не очень уверенно сказал Афанасий.

А через день, как и обещал Илюшин, подстерегли мы немца.

Несмотря на строгий запрет ротного, обессилевшие бойцы выбрасывали трофеи, тяжелые штык-ножи, украдкой швыряли в кусты каски, обойму-другую казавшихся лишними патронов. Забывали, что на войне лишних патронов не бывает. Прекратили выбрасывать боеприпасы лишь после того, как разозлившийся Илюшин едва не пристрелил тыловика Степана, ходившего со мной в разведку. У него распухла ладонь, сильно болели культяпки пальцев. Даже карабин казался ему непомерной ношей.

– Надо их встряхнуть, – выворачивая карманы, сопел Илюшин, тщетно набирая крошки табака хоть на маленькую самокрутку.

Самокрутку свернули одну на четверых, с помощью Леонтия и Ивана Сочки.

– Голодные, как собаки, ноги едва тащат, – сказал я.

– Если голодные, значит, злые, – немедленно отреагировал Илюшин. – Немцев зубами рвать будут. И жратву добудем.

Оставив раненых и наиболее обессилевших людей в лесу, пошли к дороге. Всего человек двенадцать с единственным ручным пулеметом. Снова чуть не вляпались. На этот раз кое-как увернулись от своих. Две тройки штурмовиков Ил-2, вынырнувших из-за деревьев на низкой высоте, выпустили по нам штук пять ракет и промчались дальше. Повезло, что вовремя залегли. А два «Яка», ходившие ножницами над штурмовиками, время на нас терять не стали. Пронесло!

Дорога была второстепенная, почти пустая. Лежали часа три. То мотоцикл промчится – слишком мелкая, по мнению Илюшина, добыча, то сразу три грузовика с пулеметами на крышах – не осилим! От напряжения кто-то из молодых случайно нажал на спуск. Слава богу, немцев поблизости не оказалось. Все же подстерегли пикап и одиночный грузовик. Человек десять немцев в них ехали. И опять повернулось не так, как хотели.