Смотрю на Джабраилова, Леонтия Беду, самых верных моих помощников. Отворачиваются, бурчат. Никто не желает идти. Заблудимся, мол. И вообще, чего лейтенант дурью мучается! Пристрелить фрица, и все дела. Грищука, который к тому времени получил две лычки младшего сержанта, я посылать не хотел. Но только он да второй «западник», Тарасик, могли в этих местах ориентироваться. На Тарасика я не надеялся, сбежит вместе с пленным. А Грищук сам вызвался.

– Давайте, я фрица отведу.

Улыбка мне его не понравилась, а делать нечего. Пошел на хитрость.

– Отведи до штаба и принеси расписку. Напишу представление на медаль.

Те представления, которые Илюшин написал за бой на скале, после отступления наверняка похерили. А хохлы лычки, медали любят, я это знал. Впрочем, как и наши.

– Только без фокусов, – напутствовал я Грищука.

Дал бы я ему провожатого, но все измотаны. Поверил. Вернулся Грищук часа через два, принес какой-то клочок бумаги с распиской. Значит, довел. Обещание я свое выполнил. Представление на медаль «За боевые заслуги» написал.

Заодно написал повторное представление на Василия Загорулько. Радовался, когда в санбат везли. Месяц, не меньше, прокантуюсь! А вернулся через полторы недели. Не то чтобы сбежал из санбата, а заявил врачам, что рана зажила. Те его сильно не уговаривали. Это только в кино врачи заставляют раненых силком до полного выздоровления лечиться. А в действительности их начальство толкает, и они не против, когда солдат, подлечившись, к своим просится. Нагляделся я зимой сорок третьего, как цеплялись раненые за возможность еще хоть немножко в госпитале побыть. Кто и правда толком не оклемался, а кто страх пересилить не мог, особенно семейные, в возрасте. А их все равно выписывали.

Вспоминаются переправы через многочисленные быстрые карпатские речки. Часто, охватывая противника, форсировали речушку отдельными ротами. В таких местах бандеровцы засады любили устраивать. Пока рота возится, «максимы», боеприпасы на плечах перетаскивают, откуда-то из чащи внезапно – залп и автоматные очереди. Постреляют минут десяток, как правило издалека, а когда мы разворачиваемся и начинаем в ответ из «максимов» садить, исчезают. А одного-двух бойцов мы недосчитываемся. Или течением убитого унесет, или роем могилу. Сколько их, этих холмиков со звездами, оставили!

– У-о-ей… – только и простонал, на траву опускаясь.

Разглядел рану на плече. Кровь льется. Каляева Зина сказала:

– Иди, Коля. Я сама. Не помрет Леонтий, не бойся.

Злой я в том бою был. Бежал, ругался матом, и взвод от меня не отставал. Двух бандеровцев подраненных догнали. Стреляли до последнего, хотели и себя, и нас гранатами взорвать. Одного бандеру штыком кто-то из пополнения заколол. Во второго мы с Иваном одновременно стреляли. Пуль двадцать всадили. А после боя Леонтий, уже перевязанный, бледный, за руку мою хватался и слова ЗИНЫ ПОВТОРЯЛ:

– Не умру я, Николай. Не бойся… слышишь?

Я ответил, что слышу, вытер пилоткой пот со лба. А Леонтий торопливо говорил, пока санитары его укладывали на носилки.

– Ну все, нет нашего взвода. Сочка да Загорулько остались. Ты береги себя, Николай. А на мое место Ваньку Сочку поставь. Крепкий парнишка. А Загорульку не надо. С людьми ладить не умеет, только с железками.

Понесли его в санбат. А через день вызвали меня в штаб полка, и чуть я не погиб.