Во второй половине января несколько офицеров, и я в том числе, попросили перевести нас в один из частных домов, недалеко от госпиталя. Надоела теснота, лежали и по десять, и по двадцать человек в палатах. Хотелось пожить на свободе. Дом был двухэтажный, с высоким забором и садом. Хозяева сбежали. Здесь лежали человек восемь выздоравливающих офицеров. Поддерживали порядок и топили печи двое солдат, готовящиеся к выписке или комиссии на инвалидность.

Конечно, жить в доме было удобнее. Широкие кровати, диваны, ковры. Никто нас не опекал. В госпиталь ходили на перевязки, процедуры, на завтрак и обед. Ужинали чаще всего компанией, и офицеры, и наши двое добровольных санитаров-рядовых. Что повкуснее, приносили на ужин из госпиталя, а в основном офицеры скидывались и покупали у местных жителей картошку, яйца, овощи и, конечно, вино или самогон.

Эти вечера за длинным столом мне запомнились надолго. Каких только историй не наслушался. Лежали со мной вместе и танкисты, и артиллеристы. Но в основном – пехота. Воевавших с сорок первого года ни одного не было. Один или два хватанули сорок второй год и Харьковское побоище, где под руководством Хрущева и Тимошенко погибли и попали в плен сотни тысяч людей. Один офицер из артиллеристов про Сталинград рассказывал. Запомнились его подсчеты. Пока полк через Волгу переправляют, половину немец бомбами и снарядами утопит, а оставшихся на неделю боев хватало. Большинство воевали с сорок третьего – сорок четвертого.

Что меня поразило в этом филиале госпиталя – обилие оружия. Напротив входной двери на массивном столе стоял немецкий пулемет МГ-42. Здесь же хранился запас лент, ящик с гранатами. Может, кому-то смешно, но так и было. Ставни, плотные шторы, не пропускающие вечером свет ламп. У обслуживающих бойцов были автоматы ППШ, у всех офицеров – пистолеты. В каждой комнате-палате висели один или два трофейных автомата. В город выходить поодиночке не рекомендовалось, особенно на окраины.

Но я, устав от лежания на госпитальных койках, любил пошататься по Ивано-Франковску. Старый город западного типа отличался от наших русских замысловатой архитектурой костелов, старинных домов, брусчаткой, парком в центре города со множеством мостиков. Мои соседи больше налегали на вино и карты. Многие обзавелись подругами. Бродить по зимним улицам желающих находилось мало.

Однажды занесло меня на городское кладбище, с богатыми каменными памятниками, крестами, склепами. Дверцы многих склепов были выбиты. Я заглянул в один из них. Две половинки полукруглого алюминиевого саркофага с окошечком на верхней крышке. Разбросанные тонкие кости, похожие на детские, череп, и что больше всего меня поразило – длинные, хорошо сохранившиеся пряди рыжеватых волос. Я кое-как разобрал надпись на массивном гранитном кресте. Что-то вроде «любимой, дорогой Марии или Эльзе». Имя я забыл, но по датам понял, что еще перед Первой мировой здесь похоронили молодую женщину.

В некоторых склепах виднелся темный грязный лед. Лезть в них я не рискнул. Вдруг кто-то окликнул меня, и я мгновенно выхватил из кобуры подаренный «парабеллум». Это оказался сторож, старик в аккуратном полушубке и меховой кепке с козырьком. Он поздоровался и поинтересовался: «Кого пан офицер ищет?»

– Так, смотрю, – пожал я плечами. – Красивое кладбище. А кто склепы сломал?

– И наши, и ваши, и немцы, – рассудительно перечислил старик. – Кто с ружьем приходит, тот и хозяйничает.

Кладбищенский сторож-«западник» совсем не был похож на наших сторожей, бородатых, неряшливо одетых. Хотя и в возрасте, лет семидесяти, с аккуратно подбритыми висячими усами, чисто одетый, он больше напоминал среднего достатка хозяина. Упоминание о том, что склепы ломали и наши бойцы, мне не понравилось, но я спорить не стал.