Цетег взял письмо совершенно равнодушно, но, взглянув на печать, сразу оживился: «От Юлия – слава Богу!» На холодном лице префекта появилось редкое выражение дружеской теплоты. Быстро распечатав письмо, он стал читать.

«Цетегу, префекту Рима, Юлий Монтан.

Давно уже, мой учитель и воспитатель (клянусь Юпитером, как холодно звучит это!), не писал я тебе. И последнее письмо мое было очень мрачно, я сознаю это, но таково было и мое настроение. На душе у меня было так уныло, я бранил себя за свою страшную неблагодарность к тебе, самому великодушному изо всех благодетелей («Никогда еще не называл он меня этим невыносимым именем!» – пробормотал Цетег). Вот уже два года я путешествую за твой счет по всему миру, путешествую, как принц, с целой толпою рабов и слуг, имея возможность наслаждаться мудростью и всеми прелестями древних, – и я все недоволен, неудовлетворен.

Но вот здесь, в Неаполе, в этом благословленном богами городе, я нашел, наконец-то, чего мне недоставало, хотя и не сознавал этого: не мертвую мудрость, а живое, горячее счастье («А, он влюбился! Ну, наконец-то, хвала богам»). О учитель, отец! Знаешь ли ты, какое это счастье – назвать своим сердце, которое тебя вполне понимает («Ах Юлий! Знаю ли я это!»), которому ты можешь открыть всю свою душу! О, если ты это испытал, то поздравь меня, принеси жертву богам, потому что и я теперь первый раз в жизни имею друга!»

– Что! – невольно вскакивая с места, вскричал префект. – Вот неблагодарный!

Но затем продолжал читать.

«Ты ведь знаешь, что друга, поверенного я до сих пор не имел. Ты, мой учитель, заменявший отца… (Цетег с досадой бросил письмо и быстрыми шагами прошелся по комнате, но тотчас овладел собой: «Глупости», – пробормотал он и снова начал чтение) Ты настолько старше, умнее, лучше, выше меня, притом я обязан тебе такой благодарностью уважением, что все это заставляло мою душу пугливо замыкаться в себе. Тем более, что я часто слышал, как ты подсмеивался над всякой мягкостью, горячностью, резкая складка у углов твоего рта действовала на меня, как ночной мороз на распускающуюся фиалку. Но теперь я нашел друга откровенного, молодого, горячего, и я счастлив, как никогда. Мы имеем одну душу, целые дни и ночи мы говорим, говорим и не можем наговориться. Он гот («Еще что!» – с неудовольствием сказал Цетег) и зовут его Тотила».

Рука префекта опустилась, он ничего не сказал, только на минуту закрыл глаза, но затем спокойно продолжал:

«И зовется Тотила. Мы встретились в Неаполе совершенно случайно, сошлись очень быстро и с каждым днем сильнее привязываемся друг к другу. Особенно упрочилась наша дружба после одного случая. Однажды вечером мы по обыкновению гуляли и шутя обменялись верхней одеждой: я надел шлем и широкий белый плащ Тотилы, а он – мою хламиду. Вдруг в одной глухой улице из-за угла выскочил какой-то человек, бросился на меня и слегка ранил копьем. Тотила тотчас поразил его мечом. Я наклонился над умирающим и спросил его: чем вызвал я в нем такую ненависть, что он решился на убийство? Он взглянул на меня, вздрогнул и прошептал: «Не тебя – я должен был убить Тотилу, гота!» И с этими словами умер. Судя по одежде и оружию, он был исаврийский солдат».

Цетег опустил письмо и сжал лоб рукою.

– Ужасная ошибка! – прошептал он и продолжал читать.

«Этот случай освятил и укрепил еще более нашу дружбу. И кому же я обязан этим счастьем? Тебе, одному тебе, который отправил меня в этот город, где я нашел такую истинную отраду. Да вознаградит тебя небо за это! Но я вижу, что все это письмо наполнено рассказом о себе, о своей дружбе. Напиши же, как тебе живется? Прощай!»

Горькая усмешка появилась на губах префекта, и он снова быстро зашагал взад и вперед по комнате.