Белые, с черными мордами и с огромными крыльями — естественно, если у сиамских кошек есть свои ангелы, то они выглядят только так. Вот кошка их сразу и узнала. А клювы — мелочь, когда чайка смотрит на тебя анфас, клюва, может, вовсе не видно.

Интересно, какие мысли возникают у кошки, когда она осознает: ангелы прилетели? А какие мысли возникли бы у человека, увидевшего, что все небо в ангелах? Конец света настал, что ли?

Бедная кошка…

Как она сидела потом на подоконнике и ждала своих ангелов, пока дура хозяйка мыла посуду, смотрела телевизор, красила рожу!

Нет, сказал себе Марек, это уж чересчур. Додумался — кошку жалеть. Дурдом. И все же ее страшно жалко. Зверей всегда жальче, чем людей, потому что им ничего не объяснишь, как этой сиамочке — про ангелов…

Марек вошел в кабинет.

Ее не было.

Осокин. Будь ты неладен, Димка Осокин… Следил, что ли, сквозь стеклянную дверь? Увидел, что наконец-то — одна, и рванул на приступ?

Тут же страшно потребовался кофе. Крутой такой восточный кофе, сплошная гуща, и очень сладкий. Всякий раз почему-то кажется, что вот именно эта чашка кофе и эта сигарета спасут тебя. А не спасают. Просто… просто нужно спуститься в бар и убедиться… но не в одиночку…

Куда подевался старый хрен Зильберман?

Сон. Вот с чего началось. Со сна, после которого не заладилось.

Он уже дважды повторился, с небольшими искажениями, но это мелочи, главное — что он был узнаваем.

Во сне явился голый человек, мужчина, немолодой уже, весь поросший длинным черным волосом, давно не стриженный и какой-то давно не мытый. Вообще голый во сне — к чему-то плохому. Этот голяк сидел в неизвестно чем освещенной конуре, причем в двух шагах от Марека. На самом деле они были не в каморке, а в городском парке, только он почему-то стал темен, узок, и стволы деревьев как-то слились в незримую сплошную стенку. Тоже, кстати, символично — стволы были голые, без веток и коры. Фрейдизм недоделанный…

Мужчина, сидя на корточках — а Марек рядом с ним, кажется, вообще сидел на полу, или на асфальте, или на убитой земле, этого ему не показали, — расстилал какую-то драную тряпку. Марек сперва подумал, что это покрывало с дивана, значит, они были дома, а потом пошли в парк ужинать. Потом — что простыня, когда-то бывшая белой. У него у самого родители спали на старых белых льняных простынях с голубой каймой. Тут же появилась и кайма.

Но у простыни не могло быть рукавов и веревочек-завязочек. То есть во сне — могли, а утром, в самый острый момент просыпанья, уже почти наяву, стало ясно, что бред. Как только осознаешь бредовость — так и выныриваешь из нее.

Голый мужчина долго раскладывал ткань и разутюживал ее ладонями. Потом вздохнул и принялся тыкать в нее сухим и острым пальцем, словно бы считая про себя: семь, шестнадцать, одиннадцать…

Он считал не пятна, а белые проплешины.

Образовалась какая-то цифра, пропавшая в подсознании навеки. Цифра была плохая, что-то она означала неприятное — во сне ее подлая сущность была Мареку ясна насквозь, наяву осталось лишь ощущение подавленности.

Мужчина сгреб простыню, выпрямился и намотал ее на себя. Вроде никуда руками не нырял, однако образовались те самые рукава, короткие, с каймой от родительской простыни.

— С днем рождения! — сказал мужчина, и тут его не стало.

Сон, однако.

Если во сне поздравляют — это к чему? День рождения далеко, зимой, и мужчина своими словами о чем-то хотел предупредить. Должно произойти — что?

То, чего не ожидаешь?

Это уж точно — в июне своего зимнего дня рождения совсем не ожидаешь!

Марек проснулся, полежал с закрытыми глазами, а когда надумал встать, выяснилась очередная неприятность.