- Ай да дедушка Протасьюшка! Ай да миленький... Еще, еще, шибче, поддай!

В это время из-за сушил показалась черная скуфейка и острая седая бороденка старца Протасия. При виде смеющегося личика Оленушки старые, запавшие, но все еще плутоватые глазки старца блеснули добротою, и он, не желая испугать ребят и помешать их забаве, снова юркнул за сушилы.

- Еще, еще, миленький княжич! - настаивала Оленушка.

Иринеюшка снова поддал. Размах делался все шире и шире. Оленушка взлетала до самой перекладины. В воздухе раздувался подол ее сарафана да мелькали малиновые черевички да белые икорки в чулочках.

- Душечка! Еще выше! Я хочу, чтобы голова закружилась! - умоляла она.

Иринеюшка, весь пунцовый от натуги, со всего размаху толкал летающую мимо него доску, и Оленушка взвивалась все выше и выше.

- Ох, хорошо! Ох, как хорошо! Еще!

- Будет, страшно...

- Нет, еще! Сердце замирает...

- Упадешь, убьешься.

- Ох, я словно в раю... голова кружится... Ох, ох, падаю... - она была бледна...

Иринеюшка схватился за доску, но она увлекла его, и он упал на землю. Сила размаха, однако, ослабела. Иринеюшка вскочил с земли и снова ухватился за доску. На этот раз он остановил ее и только хотел помочь Оленушке встать, как она без чувств упала ему на грудь. Он обхватил ее и вместе с нею опустился наземь. Голова ее упала к нему на плечо...

- Оленушка! Что с тобой! Милая!

Она не отвечала. Юноша поднял ее голову и, увидав закрытые глаза девушки, бессознательно припал губами к ее холодным губам...

- Душечка! Оленушка! Ох, Господи! Она умерла! - с ужасом вскричал он, опуская на траву тело девушки.

- Кто умер? Ах! - раздался сзади чей-то испуганный голос.

Иринеюшка вздрогнул, перед ним стоял Спиря-юродивый - бледный, испуганный.

- Что это! Это ты ее! - вскрикнул он не своим голосом. - Что ты с нею сделал?

- Это не я... нет, убей меня Бог, не я... она сама... она высоко качалась...

- Упала? Убилась?

- Нет... сомлела...

Юноша приблизил свое лицо к самому лицу девушки, ломая руки.

- Оленушка! Оленушка!

- Ты убил ее, окаянный, - хрипло проговорил юродивый, становясь на колени. - Ты убил ее!

- ...Нету, нет! Я сама...

Это Оленушка: она открыла глаза и, встретив взгляд наклонившегося к ней Иринеюшки, обвилась руками вокруг его шеи...

- Это не ты, не ты, я сама... Мне ничего, милый мой княжич!

Приподнявшись немного, она увидела юродивого.

- Дедушка! Миленький! Не сердись, я не убилась... Он, он ничегошеньки не виноват...

Юродивый быстро перекрестил ее, но, увидав ленту в косе у Иринеюшки, невольно улыбнулся и покачал головой.

- Ах вы, дурачки мои, дурачки, и сердиться-ту на вас нельзя... Как есть дети, - пробормотал он и махнул рукой.

Между тем из окна поварни за всем этим давно наблюдали два черных, блестящих глаза. Лицо наблюдавшего подергивалось злорадною улыбкой, а красные мясистые губы шептали: "А! Умеешь целоваться... да еще как, взасос! Ишь, смирена, недотрога! А тут, чу, "миленький, душечка, братец". То-то!.. Уж жив не буду, а достану тебя, кралю: будешь моя..."

XIV. "А ВСЕ ИЗ-ЗА ПУЧЕГЛАЗОЙ..."

Инок Феоктист, или попросту чернец Феклиска, давно был одержим бесом Фармагеем, как выражался архимандрит Никанор. Бес этот не давал ему покоя, постоянно развертывая перед его мысленными очами соблазнительные картины то в образе толстотелых баб-кемлянок, то в образе самой Вавилкиной-попадейки, тоже бабы сдобной, как папушник, то, наконец, в виде беленькой и пухленькой Оленушки, что цыпочкой семенила ножками в малиновых черевичках по самой, кажись, по душе Феклискиной. И прежде Оленушкин образ не давал ни спать, ни молиться Феклиске: так и стояла она у него поперек сердца чернецкого.