Мерседес выглядела как послушная "милая" девушка, которая приняла роль гармонизирующего начала в семье. Выросшая в негритянском квартале, она чуть ли не с молоком матери усвоила, что должна быть приятной каждому, быть пассивной, и принимать роль жертвы в любой ситуации, в которую может привести ее жизнь. Она преданно заботилась о бабушке, жившей с семьей. Не будучи, однако, неженкой, она научилась (как и все в ее окружении) драться. Она не только дралась за себя в школе и на улице, превращаясь в этих драках в дикую фурию, но также защищала своего младшего брата, пока он рос.

Мое предположение, что в каком-то возрасте она должна была возненавидеть проституцию, нашло подтверждение в детском воспоминании, которое всплыло у нее позже в ходе терапии. Однажды, когда она гостила у родственников в Вирджинии, она видела осла, пытавшегося засунуть свой пенис в апатически стоявшую рядом кобылу. "Я ненавидела этого осла!", — страстность и искренность, с которой это было произнесено, свидетельствовала о том, что она всегда смотрела на проституцию как на наносимое ей тяжелое оскорбление. Однако в течение нескольких месяцев совершенно невозможно было добиться от нее сознательного признания этого.

Я знал, что внутренне Мерседес была совершенно беспомощна, апатична и страдала хронической депрессией. Подобные диагностические утверждения мало что могут нам дать, поскольку кто угодно в ее ситуации легко бы впал в депрессию. Лучше рассмотрим динамику ее внутренней жизни.

1. Потерянный гнев

На мои вопрос, чего она хочет от терапии и от меня, Мерседес некоторое время не могла дать ответ В итоге она вспомнила, что часто замечала себя произносящей как молитву: "Позволь мне иметь дитя, позволь мне быть хорошей женой, позволь мне наслаждаться сексом, позволь мне почувствовать хоть что-то >>.

На второй психотерапевтический прием она при шла со следующими двумя сновидениями. Оба сновидения были о ее собаке Раби, с которой, по ее словам, она часто отождествляла себя.

Мой пес Раби поранился. Должно быть, он порезался, потому что у меня тоже есть один порез. Я веду его домой. но он снова убегает в тоннель. Там был человек с гончей. Я спросила: "Куда побежал Раби?" Он сказал, что большой полицейский выстрелил в него и они увезли его на машине скорой помощи. Я сказала: "Это моя собака", — но они не пустили меня увидеть ее.

Раби снова убегает. Я бежала за ним и кричала. Я спа сала Раби от мужчины. Поэтому я должна была доставит!) мужчине какое-то удовольствие. Он знал меня, потому что видел, как я делаю упражнения. Я приглашаю его поужинать. Он хватает меня и начинает лапать. Я пытаюсь его ударить, но получаю толчок в спину. Я чувствую, что меня толкают к нему всякий раз, как только я пытаюсь его ударить. Я оборачиваюсь, и вижу свою мать, толкающую меня к нему.

Сны рисовали живую картину чрезвычайно беспомощной женщины. В первом сне, когда собака подстрелена и увезена, люди, имеющие власть, игнорируют крик Мерседес о том, что это ее собака, — наглядное изображение членов высшего общества, высокомерно слагающих с себя "бремя белого человека". Они не проявляют никакого уважения ни к чувствам Мерседес, ни к ее правам, считая, что у нее попросту нет таковых. Ситуации, подобные тем, которые она отражает и создает в сновидении, способны были бы сами по себе разрушить всякое возникающее индивидуальное чувство самоуважения, если бы таковое вообще присутствовало в ней. Все, что она делает, пытаясь попасть к своей раненой собаке или спасти себя, бесполезно, ибо так уж устроен мир.

Поскольку эти сны имели место почти в самом начале терапии, мы должны были задаться вопросом, не обнаруживает ли Мерседес во втором сновидении также и свое отношение ко мне, терапевту.