Дули холодные ветры, шли дожди, и осаждённый город с высокими стенами и круглыми башнями, поблёскивавшими при свете факелов, стоял тёмным призраком.

Тиберий бродил среди воинов, стороживших все выходы из города, слушал их беседы, сам разговаривал с ними, но мысль о непогоде, мешавшей уехать, тревожила его с каждым днём всё больше. Он отвечал невпопад на вопросы легионеров, хмурился. И воины, чувствуя, что ему не до них, отходили от него перешёптываясь. А он не замечал этого.

Бездеятельность удручала Тиберия. Он думал о Риме, о родительском доме, о матери и брате, о занятиях философией, науками, литературой, без которых жизнь казалась невыносимой, бессмысленной.

Не выходили из головы слова Сципиона: «Пусть голод и болезни довершат начатое мною дело», и Тиберию становилось страшно: там, в осаждённом городе, не хватает хлеба, люди питаются собаками, кошками, мышами, а когда съедят их — начнут убивать по жребию друг друга, чтобы не умереть от голода.

«Публий хочет взять город измором, а Юпитер не желает примирения обеих сторон, стоит на стороне римлян». — «Но ведь это война, — говорил другой голос. — Разве ты не сражался на стенах Магалии?» — «Но я не знал, что война так ужасна. И зачем война, когда споры можно разрешать мирным путём?» — «Римлянин не привык ни торговаться о мире, ни просить его: он выхватывает меч».

Когда ветры несколько утихли, Тиберий собрался отплыть в Италию. Он смотрел на воинов, сбежавшихся проводить его, видел Сципиона Эмилиана, окружённого легатами, слышал звучные слова проконсула.

— Эти письма ты передашь матери и сестре, а это послание — римскому сенату.

Взяв письма, Тиберий взошёл на неспокойную бирему. Судно рвалось, как цепной пёс, тёмные волны, пенясь, ударялись о берег, и ропот их звучал угрожающе.

— Посейдон гневается, — сказал Сципион по-гречески. — Не отложить ли путешествие до завтрашнего дня?

— Зачем? — пожал плечами Тиберий. — Мы надеемся на милость Эола — он пошлёт нам попутные ветры. Да и Посейдон сжалится над мореплавателями, которые стремятся к родным берегам.

Осыпаемый с ног до головы брызгами, Тиберий стоял у борта биремы, взлетавшей над волнами и устремлявшейся в пучину.

— Прощайте, друзья! — кричал он, размахивая шлемом.

— Прощай, господин!

— Приезжай к нам, когда будем брать город!

— Не задерживайся!

— Да хранит тебя Нептун!

Так кричали легионеры, толпившиеся на берегу. И в первом ряду Тиберий видел рослую фигуру Тита, его грустное лицо.

— Будь здоров, Тит!

Тит что-то крикнул в ответ, но Тиберий не расслышал. Бирема уходила, зарываясь лебединой грудью в воду, ветер свистел в снастях, надувая паруса; берег быстро-быстро удалялся; уже не видно людей за пенистыми хребтами волн, только тёмные стены города упираются ещё в хмурое, зловещее небо, но и они постепенно уменьшаются, тают и наконец исчезают.

«Слава богам! Я возвращаюсь к ларам».

Эта мысль вызывает на лице Тиберия улыбку. Он не обращает внимания на ветер и брызги, пристально смотрит в ту сторону, где должен показаться из-за пены высокий берег Сицилии.

Глава X

В полутёмной курии Гостилия собирались сенаторы, срочно созванные консулом Гнеем Корнелием Лентулом. Тяжёлая дверь, скрипя, отворялась — медленно входили магистраты в белых тогах с красными полосами. Проходя мимо стен, на которых сверкали надписи о величии Рима, они замедляли шаг перед мемориальными досками с именами знаменитых граждан. В тишине, нарушаемой лишь шарканьем ног, сенаторы занимали места на креслах из слоновой кости.