— Глядите, бродят туда-сюда...

— Не стреляйте, только привлечете...

— Женщина, скорее к нам!

— А мне, душечка, неинтересно слушать, нравятся вам мои сигареты или нет! — обрушилась на кого-то слепая мама волосатого Митеньки.

Она была среди нас самая счастливая, потому что не видела белых медведей. Там, по улице, еще бегали какие-то полоумные. Сержант выскочил, поймал их и втащил в садик. Ой, я не могу, до чего бабы тупые! Их же спасают, они еще и отбиваются!

— Видите, они егозят строго поперек аллеи, — нашептывал Дед. — Ни один из них не спускается к нам...

— И что это значит?

— Пока не знаю, — пожал плечами Дед. — Хотя... определенные соображения возникают...

Я дедуле жутко завидовала. У него возникали соображения, а у несчастной Тамары Маркеловны сохранилась только одна внятная мысль — добраться до туалета.

— Зайцы на батарейках! — пропищал тонкий голосок.

Это мальчишка, встречала его неоднократно с сыновьями Зорькиных. Кажется, Вениамин, или Зиновий, точно вспомнить не могла.

— Почему зайцы? — спросили из подвального окна.

— По кругу бегают...

— А ведь и точно, по кругу!

— Это пришельцы, точно! А утром-то бухнуло — ракета их села! Всех сожрут теперь...

В доме на противоположной стороне аллеи тоже распахнулось оконце подвала. Оттуда выглядывало несколько голов.

— Что теперь будет, мамочки?

— Исчадия адские, я вам говорю!

— Лизавета Максимовна, у вас, кажется, была икона?

— Да заткнитесь вы, дуры-бабы, совсем рехнулись. При чем тут иконы?

— А при том, при самом. Забыли о боге, а он о вас не забыл

— Верно, верно, переполнилась чаша терпения его, наслал проклятие...

Там же щит, вяло думала я. Там распределительный щит, в подвале. Зачем вы туда залезли, там же нельзя находиться, это конец...

— Они уходят, глянь!

— Уходят и уносят то, что недоели...

— И слава богу, что уносят...

Я смотрела вверх. Сиреневое блюдце с лохматыми краями неторопливо скатывалось к огненно-красному лесу на том берегу озера. Я смотрела сквозь голые ветки садовых деревьев, которые еще вчера укрывали стены коттеджей плотными цветастыми коврами. Озеро выглядело, как блюдо из полупрозрачного мрамора.

Как будто на сетчатке глаза какой-то озорник перепутал цветные фильтры. Красный лес, индиговое небо и окаменевшая, почти черная, вода в мелких вкраплениях. И над всем этим — волны северного сияния.

— Тихо, ну-ка тихо! — сипло скомандовал Дед, и, как ни странно, его все послушались. Замерли головы в окошках, затихли тетки, что искали икону, даже милиционеры перестали дышать.

Оно наползало с нежным шуршанием. Так шумит лесной дождь, пробиваясь сквозь листву. Так плещут карасики в пруду на заднем дворе у соседа Зорькина. Ой, мамочки, ну не знаю я, как это назвать! Это не я, это кто-то придумал про северное сияние.

— Стекло, — внятно резюмировал Дед.

— Всем — вниз! — приказал молодой сержант, и мои ноги его послушались.

Сраный депутат стал возбухать, что не полезет в подвал, мент и еще один мужик помогли мне встать, а ему сказали, что он может оставаться наверху.

Стекло с шелестом ползло по мрамору озера. Никаких медведей не было уже на аллее и в помине. Провода на стене дома и внутри, на лестнице, не шевелились. Я зажмурилась и сказала себе, что если сейчас открою глаза и все это окажется сном, то немедленно начну новую жизнь.

Брошу курить. Закопаю эти гадкие успокоительные таблетки. Плюну на финнов, возьму неделю, а лучше две, и махнем с Вукой-Вукой на Кипр или в Крым. Куда он, сладенький, захочет.