Но если бы его спросили, какое удовольствие от своей деятельности он получает, ибо предпочитает не замечать ни праздников, ни выходных, он бы, вероятно, ответил так: душа поет, когда видишь, как к моим бензоколонкам выстраиваются очереди ма­шин, когда по дорогам страны катят автоцистерны с горючкой и номерами наших волжских городов. Он чувствовал себя отцом дела, но и понимал, что без его жесткой руки оно может быстро развалиться. Растащат, мерзавцы, по мелочам, лишь бы собственные карманы набить да куда-нибудь смыться, под жаркое солнышко.

И еще одну породу людей терпеть не мог Мол­чанов. Подкузьмил, конечно, прошлогодний август. Многие умные и ценные головы полетели. А эти крикуны, вчерашние митинговые голодранцы, интеллигенция вонючая, мгновенно кинулись на опустевшие места профессионалов с единой, разумеется, целью: хапать и хапать. Как их ни называй — правозащитники всех мастей или перекрасившиеся коммунисты, побросавшие в плевательницы свои партбилеты, — это они всем скопом устремились к власти и быстренько под шумок захватили ведущие посты в государстве. Может быть, когда-то и утрясется, потому что обязательно должны они обожраться в своих руководящих креслах, задраться наконец: а что же дальше? Ведь если так будет бесконечно, снова экспроприация начнется, да такая, какой еще мир не видел.

Ну а пока суд да дело, прав Леня, друг за дружку надо держаться. Только крепкий кулак может этот базар успокоить. А если вам так уж необходимы для болтовни с высоких трибун плюрализм, либерализм и оппозиция — валяйте! Партии вам нужны? Будут. Найдутся и для вас лишние деньги... Работать не мешайте!

Мешающий делу мог с ходу себя зачислить в личные враги Молчанова. Убивать его? Зачем, есть не­мало других, вполне цивилизованных способов убрать с дороги. Крайние меры для крайних случаев. Вообще-то государство должно бы само этим заниматься. Но когда поглядишь, в чьих руках твоя защита, слезы же горькие текут от такой перспективы.

Владимир Иванович поднялся на лифте на свой этаж и пошел по длинному коридору. Какая-то все публика попадалась непонятная. В Москве, читал он в газетах, начали уже чечню из гостиниц выгонять. А ты поди разберись — чеченец он или абхаз какой-нибудь... Все без ума, потому что город превратился в сумасшедший базар, где на каждом шагу задубевшие, усатые физиономии, а в ушах не смолкают гортанные кавказские крики. В общем, не Россия стала, а всеобщий бардак.

Он машинально толкнул дверь в свой номер. Она была открыта, и он не сразу понял это. Гриша, помощник, обычно был аккуратен. Странно. Молчанов вдруг пожалел, что оставил Егора, своего телохранителя, в машине. Так что же, возвращаться? «Да что, разве не мужик я, что ли?» — мелькнуло в голове.

Непроизвольно напрягшись, Молчанов на миг задержался в дверях и прислушался: в номере было тихо. Он осторожно вошел в прихожую, снова прислушался и через открытую стеклянную дверь медленно заглянул в комнату.

Гриша, развалившись, полулежал в кресле и спал. Длинные его руки безвольно свисали по обе стороны кресла, голова сонно покоилась на левом плече. Хилая прядка волос свесилась на самые глаза. Молчанов внимательно вгляделся в спящего — это было непросто, поскольку шторы на окнах бы­ли едва открыты и в номере царил полумрак, — увидел его замерший, неподвижно открытый рот и вдруг почувствовал, что сердце у него словно ухнуло куда-то в район желудка. И ноги враз стали ватными.

На серой шерстяной рубашке, которую Гриша но­сил, подражая простецки-небрежным манерам своего патрона, расплылось огромное темно-бурое пятно.