— О, нет, гречневую кашу, пожалуйста…

В то время я уже подсела на диету знаменитого доктора Волкова, о чем и поведала сочувственно кивающему Ною Рувимычу и странно вертлявому официанту, который подскакивал, поддакивал, восклицал, пришаркивал ножкой, — и, на мой взгляд, вел себя совсем «не в тон» такому тонному заведению. К тому же он мне сильно кого-то напоминал…

Ной Рувимыч заинтересовался модной диетой и сразу же записал координаты светила в свой электронный — я еще не могла привыкнуть к этому новому для меня, безобразному слову — органайзер.

— Ну а я, пока еще на свободе, если позволите, закажу себе… — он задумчиво листнул карту вин… Не оборачиваясь, спросил официанта: — Что у нас сегодня из испанских?

Тот обрадовался, подпрыгнул, выбросил правую руку в сторону, словно собрался стихи читать, и воскликнул: — легендарное Pagos — Mas La Plana из верхней серии, урожая восемьдесят первого года!

— Ну вот и отлично… Значит, бокал Пагоса… гребешки в соусе «Рикки Мартин»… только скажи, чтоб не слишком грели… М-м-м… супчику, скажем… консоме «Сицилия»… ну, и «Тобико», пожалуй, — и мне, сладострастно улыбаясь: — Вы знаете, что такое здешний «Тобико»? Это потрясающе нежный жареный морской язык с соусом «Лайма» и с икрой летучей рыбы… Да! — это уже официанту, — и креветок, конечно!

Официант, припрыгивая, убежал с заказом… Я проводила его глазами и сказала:

— Этот юноша… он несколько странен, со своими ужимками, с этими бакенбардами… вы не находите?

— Ну, ему так полагается… — сказал Ной Рувимыч. — Вы узнали его?

— …что-то очень знакомое в лице…

— Это Кюхельбекер, — продолжал он спокойно, — пылкий Кюхля… Вот он и восторгается каждым заказом. А соседний столик, взгляните, обслуживает Дельвиг… Этот поосновательней будет… Образ другой… А вы, ай-яй-яй, и Пущина не узнали — там, на входе, в гардеробе?

Я оглянулась. Да, это был высший класс воссоздания стиля эпохи, ее персонажей.

Собственно, ресторанов и клубов, имитирующих обстановку и мебель девятнадцатого столетия, было по Москве немало, и клуб «Лицей» отличался от прочих только тем, что в подлинных шкафах, совсем еще недавно бывших музейными экспонатами, стояли подлинные книги, принадлежавшие если не самому Александру Сергеевичу, то друзьям его и знакомым, а на стенах висели подлинники акварелей Карла Брюллова, рисунки Ореста Кипренского, масло Федора Бруни. Впоследствии я поняла, что сидели мы с Ной Рувимычем в комнате, называвшейся «библиотекой», где у окна стояла на штативе настоящая подзорная труба того времени, а посреди зала плыл огромный глобус 1829 года, обернутый к нам в то время уже открытой и обжитой, но никогда не виданной Пушкиным Америкой…

Ной Рувимыч усмехнулся:

— В том смысле, что неплохо на входе выдавать гостям цилиндры, трости и прочие аксессуары эпохи? Помилуйте, здесь не балаган, сюда ведь серьезные люди приходят… великие сделки заключаются, старые империи рушатся, новые создаются…

(В ту минуту я была уверена, что он шутит)

— А Сам? Он кто — владелец заведения? — спросила я. — Как он гримируется? Под свой канонический облик? — и кивнула на противоположную стену, где в тяжелой тускло-позолоченной, «правильной» — ай молодцы, дизайнеры! — раме висел знаменитый А.