Я немедленно подняла стекло.

— Видите, Ильинишна, говорил я вам — к добру ваша благотворительность не приведет, — сказал с тайным удовлетворением Слава, — он никогда не упускал случая повоспитывать меня.

С тех пор поганец, получив монету, регулярно пытался слупить с меня крупную купюру при помощи так и не похороненного дедушки.

Сегодня уже издалека я приспустила стекло и крикнула ему:

— Как здоровье покойного дедушки?

Он показал мне непристойный жест.

— Тут еще у нас на Бауманской таджики появились, — сказал Слава. — Старые, грязные, в засаленных халатах… Ужас! А монахини!

— Как, монахини — тоже?..

— А как вы думали! Набирают каких-нибудь молдаванок. Те стоят с постными синюшными рожами, собирают «на храм». Видел я однажды такую монахиню после рабочего дня. Сидит за рулем машины, лоток свой перекинула на заднее сиденье, плат сдвинула на затылок, а под глазом — здоровенный фингал. То ли альфонс ее засандалил от всей души, то ли кто-то из благодарных клиентов… Это, знаете ли, могучая индустрия — нищенство. У них своя иерархия, свои законы, своя элита… Это целый… целый…

— Синдикат, — подсказала я Славе, и мы одновременно расхохотались…

— Да, а насчет монахов… Я, в бытность мою работником Свято-Даниловского монастыря…

— Слава!!! Вы — и монастырь?!

— Дак, Ильинишна… все ж перепробовать надо… У меня там свояк трудился на ниве противопожарной стражи… Он меня и пристроил.

— Кем?

— Трудно сказать… Всяким-разным… Платили полтинник в день, — а это тогда были деньги немаленькие, ну, и полный харч… Так я там навидался, доложу вам… навидался этой святой жизни… Первым делом проходил я собеседование с отцом Никодимом. Я ведь так понимаю: монахи, оне должны быть вдали, так сказать, от мирских утех, а? А тут — вижу, ряса на нем шелковая, бородка подровнена, щечки выбриты, на руце «Сейка» болтается, в офисе его хрусталь-ковры и благолепие сверкающее…

И вот, сколько я там ящиков молотком посбивал, скольких монасей пытал: как, мол, к вере пришел? — никто мне, Ильинишна, не мог разумно ответить. Помню, сидели мы, выпивали с одним монахом…

— Как это, выпивали? С монахом?! Побойтесь Бога, Слава…

— Я-то его не боюсь, поскольку никаких договоров о найме на работу с ним не подписывал, а вот монахи-то почто его не боятся, — не ведаю… Но хряпнуть за милую душу, да добавить вслед — это они зараз… Был там такой, молоденький, вроде завхоза… отец… Евксиний, если правильно помню… Ну, так это, — посмотришь на него — душа радуется: животик круглый, рожа такая умильная, головушку эдак на плечико кладет, улыбается, весь лоснится от довольства…

А однажды, помню, забрел к нам в монастырь настоящий юродивый. Как есть юродивый: ободранный, вшивый, побитый, мочой от него — за версту, пророчества выкрикивает, глаза горят, ну, и прочие прямые признаки. Прямо Исайя, не приведи Господь! Казалось бы — примите с почестями, ведь это ж божий человек, а? Бац, — телефонный звонок от Главного: кто это мол, братцы, колбасится там у ворот? Только бомжей нам тут не хватало! Ну-к, заломите его и дайте такого пенделя, чтоб дорогу сюда забыл…

— А что — новости? Сегодня с утра все — про девальвацию в Аргентине. Ну, говорю, до чего нервные эти латиносы! Песо, понимаешь, стал шесть штук на доллар. А херово ли вам жилось бы, ребята, если б в одно прекрасное утро вы проснулись, а песо с шести за доллар прыгнуло бы до семнадцати? А?! И — ничего, и — похеру мороз…

Он повернул ручку, и в уши грохнуло:

«Русское радио» передавало в основном песни залихватские, забубённые, уголовные и далеко не русские… Но у Славы эта волна почему-то лучше всего ловилась.