|
К его мнению прислушивались, и он легко мог бы вспомнить тот последний случай, когда молодая, довольно интересная женщина, что оказалась весьма неплохой целительницей, вышла из Храма — точно такого же маленького Храма в маленьком городке — сама, без цепей, без пут, без стражи. Мог бы вспомнить, как она благодарила его — прямо, открыто глядя темплару в глаза, не обещая рассчитаться за сказанные им слова ни золотом, ни делом, ни телом. Тогда он почувствовал, как тепло становится на душе.
Почему же ему столь часто снится именно этот, первый суд? Первый человек, взошедший на костер из‑за его слов… или не из‑за них? Он десятки раз задавал себе этот вопрос, он задавал его и другим — Красноглазому Роду, с которым его связало что‑то вроде дружбы, даже старому магистру Бороху, своему наставнику и тоже, пожалуй, другу. Всегда ответом было одно — ты, темплар, судил верно. Она, темплар, была убийцей. Она, темплар, знала, на что идет, и заслужила кару. Ты был прав, ты был справедлив, темплар. Почему же сон возвращается? Она не чувствовала боли. Цель орденской Инквизиции — пресечь преступное использование магии, а отнюдь не причинить виновному страдания. Костры впервые запылали лет сто назад, когда один из приговоренных перед смертью наложил заклятие на себя — а потом потребовались усилия десятка темпларов и смерть двоих из них, чтобы навсегда успокоить чудовище, в которое превратилось обезглавленное тело казненного мага. А два села, которые монстр вырезал подчистую, до сих пор пусты, как напоминание о тех днях. Ни один, даже самый отчаянный простолюдин не рискнул занять освободившиеся, местами весьма добротные, дома. С тех пор и повелось — очистительный огонь вкупе с накладываемым темпларом Знаком Покоя. Знак Покоя отобрал у приговоренной две способности — способность пользоваться магией и способность испытывать боль. Ее уход был легок… И все же каждый раз он видел в глазах сгорающей ведьмы‑убийцы невыносимую, нечеловеческую муку. Шенк подошел к большому, размером чуть ли не с маленький щит, бронзовому зеркалу. Говорят, несколько лет назад мастер из Гридиса придумал какие‑то новые зеркала, не бронзовые, а из стекла. Темплар слышал об этом краем уха, и не сказать чтобы особо заинтересовался. А сейчас — гляди ж ты, вспомнил. Вроде бы там еще ртуть использовалась. Ну, ртуть — металл, Тьмою данный, ядовитый, опасный. Мастера, как и следовало ожидать, тут же обвинили в намерении сим колдовским способом свести в могилу своих покупателей, обмотали цепями, сообщили в Инквизицию. Ясное дело, что никакого колдовства там не было и в помине, а потому мастеру ничего серьезного и не угрожало. Просто инквизитор приказал изъять все сделанные мастером записи, а самому изобретателю строго указал, что Орден не любит новшеств. То, что было хорошо для дедов и отцов, хорошо и для сыновей. И если мастер не оставит своих, быть может навеянных Тьмой, изобретений, то другой инквизитор может вынести совсем иной вердикт. А поговаривали, что эти новые зеркала были на диво хороши. Бронзовая пластина — не лучшей полировки — отразила мрачное, помятое лицо. Сейчас мужчине можно было дать и тридцать, и даже больше, хотя от того солнечного дня, что снова и снова возвращался к нему в ночных кошмарах, молодого темплара отделяло всего каких‑нибудь шесть лет. И совсем недавно, две декты назад, он — в одиночестве, как это часто случалось — выпил кружку крепкого эля за свое двадцатипятилетие. — На что ты похож, Шенк? Дурная привычка — разговаривать с самим собой. Он это понимал, но все никак не мог найти себе спутника, того, кто смог бы стать и оруженосцем, и товарищем, и собеседником. Пожалуй, не один десяток послушников или даже служителей Ордена выразили бы готовность сопровождать темплара в его вечных странствиях. Но каждый раз, когда Шенк беседовал с очередным претендентом и представлял себе, что этот человек долгие дни, а то и годы будет рядом… в общем, он все еще оставался один. |
