Иван Степанович не торопился. Он внимательно смотрел на Васю тем же своим рабочим взглядом, то и дело переводил его с портрета на Васю.

— Ты, я вижу, не скучаешь, нашёл друзей, дело и многое другое… — сказал Иван Степанович. — Мне Ириша рассказывала… Ей здесь тоже хорошо.

— Отчего скучать? — сказал Вася. — Некогда.

— Ну и верно. Скука — она всегда от лености ума, безделья или неверия в себя или от собственной бедности. А когда этого нет, откуда же может быть скука? Всё правильно… Давно я живу, Вася, и кое-что понял. Всякое пришлось хватить на своём веку: и войну, и голод, и непонимание, и равнодушие, и насмешки, и чрезмерное, незаслуженное внимание к своей персоне. И если всё, что я понял за долгие годы, свести к простой коротенькой истине, так вот она: это очень хорошо, это счастье — жить. Жить полно, честно, на пределе своих возможностей… Ну и выше своего предела. Но это уже для великих, для гениев, хотя и нам, простым смертным, надо за ними тянуться.

Вася молча слушал его.

— Я тебя не утомил? Тебе не скучно?

— Нет-нет, что вы… — И Вася ещё долго слушал Ивана Степановича.

— Я вижу, ты спешишь куда-то, — сказал наконец художник. — Всё на этот раз, можешь уходить. Потом ещё как-нибудь забежишь. Не всё сразу.

Вася встал со стула, размял замлевшие ноги и, уже не стесняясь и не вздыхая от неловкости, как когда-то, подошёл к портрету. И посмотрел на живой, ещё пахучий и мокрый от блестящих красок холст. С него на Васю смотрел почти тот же широколицый сероглазый мальчишка в веснушках, с коротким приподнятым носом. Почти тот же, лишь губы его были чуть твёрже и определённей, и глаза смотрели на него, на Васю, чуть поотважней, позорче. Поопределённей.

— Ну как теперь? — Иван Степанович вытирал тряпкой руки.

Вася пожал плечами.

— Опять молчишь? Ну молчи… От молчаливого можно больше ждать, чем от говорливого. Забежишь ещё — потружусь, уточню… Возможно, и подпорчу.

Вася вышел из мастерской и зажмурился от ударившего в глаза солнца. И быстро пошёл по узкой бугристой улочке — спешил к ребятам.

Возле спасательной станции он лоб в лоб столкнулся с Алькой. И не отпрянул, не смутился, а бегло скользнул по нему глазами, будто никогда не был с ним знаком. И зашагал дальше.

Зато Алька, увидев Васю, вздрогнул, и в лицо ему бросилась кровь. Хотел поздороваться, протянуть ему руку: «Ну, ты, не дуйся». Да не смог он поздороваться и протянуть руку, потому что Васька почти не взглянул на него.

Алька посмотрел ему вслед и с завистью подумал: «И куда это он так шпарит? Наверно, к своей ребятне. Ну и пусть… Теперь ничего не исправишь и не вернёшь…» Всё в Алькиной жизни так глупо смешалось и расстроилось. Больше, чем прежде. По его же, если разобраться, вине. Запутался он, заблудился в трёх соснах — нет, не в трёх, всё было куда сложней, — заблудился и не знал, как выйти на тропку.

После той драки Алька остался совсем один. Даже мать, ничего не знавшая о его делах, спросила:

— Ты что такой угрюмый? Случилось что-нибудь?

— А что может случиться?

— А… а то я думала… Ну слава богу. — И мать отстала от него и больше не спрашивала. Это сильная её сторона — не лезть в его жизнь. Так ему казалось всегда, а вот сегодня он со вздохом впервые подумал: «А ведь неплохо было бы, чтоб хоть когда-нибудь влезла она в его жизнь, потормошила, поинтересовалась, что да как… Ведь мать же, не посторонняя!»

Тайка — та, конечно, всё знала: Ирка пробегала мимо, когда разворачивались события, и не могла не рассказать своей подружке.