Тогда синодальный секретарь живо бросается к своему извозчику, – «нимало не медля сажусь, подъезжаю к крыльцу и спрашиваю: дома ли? Отвечают: сейчас выехал. Прошу, чтобы доложили, что был такой-то, и отправляюсь домой.

За обедом говорю генералу, что был, но не застал, и велел доложить, что приезжал.

Генерал, по обыкновению доверчивый, не спросил, в каком часу я был, а сказал:

– Что же, вы свое дело сделали. Побывайте когда-нибудь в другой раз, и постарайтесь лучше в праздник, – тогда застанете вернее.

Я отвечал, что постараюсь, но стараться не думал.

Маневр мой кончился благополучно, но долго ли? Это задача. Красавица не удовлетворится приездом, – проникнет мою хитрость и протолкует мужу, что это насмешка. Разгневанный муж встретится с генералом и наговорит или даже наделает ему кучу неприятностей. Тогда что? Тогда чем я защищу себя? Чем прикрою истину моего чувства к красавице? (!) Мне не поверят, а разоблачать истину – сочтут клеветой… Я вооружу против себя двух сильных людей, которым легко задавить меня как червя»…

Несчастному пришлось жалеть, для чего он некогда похвалялся красавице, что «жениться не намерен, но любить может», и притом еще жаждет близ нее «отрадной теплоты». Вот оно, это разбитное удальство, выразившееся в кичливом пустословии, которое неосторожно начертано им собственною его рукою в любовной эпистолии, теперь и восстанет против него уликою, как оторванная пола платья Иосифа. А тогда и поминай как звали синодального волокиту, хотевшего сесть не в свои сани…

«Отрадной теплоты» опять нет, а между тем огонь уже сожигает его оробевшее сердце и рисует ему погибель, страшнейшую той, которою окончил дни свои опаленный страстью малоросс.

«Да, я зашел далеко, – пишет в укоризну себе Исмайлов, – у меня закружилась голова и я упал духом.

Не видя исхода, я винил себя во всем – и в неосторожности, и в трусости, и в преступлении противу чести данного слова.

Сдавленный черными мыслями, я ходил как убитый и близок был к отчаянию, если бы судьба скоро не сжалилась надо мною».

«Благодать преобладает там, где преизбыточествует грех», и наичаще она проявляет свою спасительную силу именно тогда, когда все соображения и расчеты человеческие уже кажутся несостоятельными и бессильными.

«Генерал (Капцевич) поехал с визитами и, возвратясь домой, прямо приходит в мою комнату», что, очевидно, случалось не часто, а только в экстренных обстоятельствах.

Генерал был сильно взволнован и заговорил с синодальным секретарем в особливом тоне.

«– Слышал ты, – спросил он, – что случилось с твоею приятельницею, madame такой-то?

Я чуть не упал со стула, вообразив, что несчастная моя проделка открылась». Но на самом деле «открылась проделка» не Исмайлова, а его немилосердной мучительницы. Энергическая дама эта в «междучасие» своей охоты за синодальным секретарем, целомудрие или осторожность которого ставили ей досадительные преграды, не теряла из вида и других шансов и устроила где-то что-то невозможное и превосходящее всякие описания.

Она «проштрафилась» и произвела какой-то трескучий скандал, «совершенно уронивший ее и ее высокопоставленного мужа».

«Генерал продолжал: приятельница твоя проштрафилась. Что она сделала – это держат в секрете; но ей уже отказали в приезде ко двору.