Эрмин, помрачнев, подумала, что ей теперь хочется только одного: лечь в постель и погрузиться в глубокий сон. Приближающиеся летние дни уже заранее омрачались разлукой с дорогими ее сердцу людьми. Ее муж, старший сын и теперь еще и одна из дочерей будут находиться далеко от нее. Она забыла о своей тревоге, связанной с Кионой, и о своем намерении поскорее поехать в Роберваль.

«Мне теперь совсем не хочется, чтобы Констан и Катери, эти две очаровательные крошки, выросли поскорее, – подумала она. – К счастью, они еще не скоро станут взрослыми и захотят стать самостоятельными».

Роберваль, вторник, 11 июля 1950 года

Мирей, старающаяся быть полезной, проводила метелкой из больших перьев по инкрустированной мозаикой мебели в гостиной. Это была большая и хорошо освещенная комната. Лора не поленилась воспроизвести обстановку гостиной, бывшей в ее красивом жилище в поселке Валь Жальбер и уничтоженной пожаром. По обе стороны окон висели великолепные шторы из мебельного ситца, а на камине, облицованном полированным дубом, виднелись восхитительные безделушки. Люстра с хрустальными подвесками, заказанная в городе Шикутими, ничуть не уступала той люстре, которая когда то обеспечивала освещение во время многочисленных праздничных вечеринок в Валь Жальбере.

Киона поставила пластинку певицы Ла Болдюк, чтобы доставить удовольствие старой служанке, которая, развеселившись, удаляла пыль, орудуя своим «инструментом» в такт мелодии песни «Северный дикарь». Девушка с усмешкой наблюдала за ней краем глаза.

Однажды северный дикарь,

Гоня коров с кнутом в руках,

Отправился куда то вдаль,

Шагая в тесных башмаках.

А у реки на берегах

Сидели дети дикаря,

Держала мать двоих в руках,

Суровым взглядом вдаль смотря.

Любила я, и ты любил,

Но расстаешься ты со мной,

Забыла я, и ты забыл,

Про то, как жили мы с тобой.

А у реки на берегах

Сидели дети дикаря,

Держала мать двоих в руках,

Суровым взглядом вдаль смотря.

– Согласись, Мирей, эта твоя песня какая то странная, – в конце концов сказала Киона. – Голос певицы – тоже.

– Хм, они не более странные, чем все то, что ты слышишь по радио! Лично я высоко ценю только мою любимую Ла Болдюк и нашего Соловья. Все остальные мне не нравятся.

– Даже Феликс Леклерк? Ты ведь слышала песни «Поезд с севера» и «Мои башмаки»?

– Да, он мне нравится, этот мужчина. Ты показывала его фотографию. Это красивый парень.

Мирей покачала головой. Ее прическа представляла собой идеальное каре, которому она не изменяла вот уже несколько лет.

– Думаю, он станет знаменитым, – прошептала Киона. – Имей в виду, что я уверена в этом потому, что у него талант, а не потому, что я заглядывала в его будущее.

Произнеся с улыбкой эти слова, Киона быстрыми шагами пошла в кухню. Она только что насмехалась над самой собой. Как и Лоранс, она мечтала о любви, но, похоже, тоже ошиблась в своем избраннике. Овид Лафлер – объект грез Лоранс – был слишком старым, а Делсен – взбалмошным и не внушающим никому особого уважения. «Скоро Мин будет уже здесь, а вместе с ней – Мадлен, Катери, Констан. Это просто шикарно! – подумала Киона, выходя в сад через наружную застекленную дверь и держа в руках корзину с постиранным бельем, которое предстояло повесить сушиться. Вслед за ней устремился фокстерьер. – А еще Лоранс, папа, не говоря уже о моей драгоценной мачехе. У Нутты есть серьезная причина для того, чтобы остаться в Квебеке: она ведь должна стать журналисткой».

Погода стояла теплая, и яркое солнце бросало свои золотые лучи на неспокойную поверхность озера Сен Жан.