Певцов. Собачка?

Поручик. Такой рыжий пуделек. Зовут Чука. Зубастая, стерва!

Певцов. Интересная собачка. Похоже, у нее человеческие зубы.

Стрекалов а. Когда мой муж хотел ублажить меня, то приносил домой полфунта урюка. А ночью, желая склонить к ласке, нежно шептал на ухо, что я, только я одна сумела открыть ему глаза на целительные свойства черничного киселя. Людвиг же говорил, что из-за меня начинает понимать и любить Россию. А ведь он был дипломат! Его любовь могла иметь далеко идущие последствия. Оставаясь женщиной, любящей и любимой, я чувствовала свое политическое значение. От моего платья и прически зависели, может быть, судьбы Европы. Вот величайшее счастье, доступное женщине! К тому же Людвигу прочили место посла… Скажу прямо: я даже мечтала обратить его в православие.

Иван Дмитриевич. Вы ревновали князя к другим женщинам?

Стрекалова. Теперь это уже неважно.

Иван Дмитриевич. Мне нужно кое о чем спросить камердинера. Пожалуйста, позовите его.

Стрекалова. Сейчас.

Иван Дмитриевич. Зачем ходить? Он у себя в каморке.

Стрекалова. Не кричать же! Да он и не услышит.

Иван Дмитриевич. И кричать не надо. Есть звонок.

Стрекалова. Где?

Певцов. Скажите честно, кто вас укусил?

Поручик. Да не все ли вам равно! Может быть, это след любовной страсти?

Певцов. А может быть, вы пытались кому-то зажать рот? Чтобы нельзя было позвать на помощь…

Желтый, под цвет обоев, шнурок-сонетка проходил по стене за этой картиной. Снизу торчал лишь самый кончик. Он терялся в багетовых завитках рамы и со стороны был почти не заметен.

Иван Дмитриевич еще раньше понял, что камердинер ни в чем не виноват. Ему-то зачем было бы оттаскивать князя от изголовья? Пускай бы звонил сколько влезет.

Теперь можно снять подозрение и со Стрекаловой.

Бедная! Тебя выставляли отсюда рано утром, как гулящую девку, даже без завтрака, ведь если б подавался завтрак, ты знала бы про этот шнурок. Твой возлюбленный нехотя вставал и в одном белье, позевывая, провожал тебя не далее чем до дверей гостиной. Затем, напившись кофе, нежился в постели, разглядывал голых итальянок, сличал их прелести с твоими: тут бы немного убрать, тут выгнуть покруче, а ты одиноко шла по улице, дрожа от утреннего морозца, и твой же собственный бывший лакей с гнусной ухмылкой на роже смотрел из окна тебе вслед.

– Возможно, гроб еще не отправили на железную дорогу, – сказал Иван Дмитриевич. – Поезжайте в. посольство, проститесь.

– В посольство? Никогда!

– Знаете, – мягко заговорил Иван Дмитриевич, – прошлой весной у меня маменька из саней выпала, головой об лед. Не чаяли, что жива будет. Нет, поправилась. Тот свет повидала и назад пришла. Ну, я ее спрашиваю: «Как, маменька, страшно помирать?» А она мне: «Уж так сладко! Будто, говорит, каждую мою жилочку в бархат оборачивали…» Может, и у князя было вроде того.

Иван Дмитриевич вообще жалел женщин. Просто так, без всяких причин, лишь за то, что они – женщины, хотя обычно хотелось пожалеть маленьких, воздушных, не таких, как Стрекалова. Но сейчас это могучее литое тело казалось беспомощным и слабым. Угораздило же ее!

– У вас есть улики? – спросил он

Она покачала головой:

– Нет.

– Ну-у, – протянул Иван Дмитриевич. – Тогда о чем разговор?

– Но ведь вы сыщик! – она смотрела на него с каким-то вымученным кокетством, и в голосе ее звучали капризные нотки, словно речь шла о пустячном одолжении. – Уличите его!

– И что дальше?

– С этими уликами я дойду до государя. И обещаю не упоминать вашего имени.