Все они думают, что стоят на берегу моря. А перед ними пруд. Им мерещится на воде след ветра, предвещающего бурю. Нет. Водомерка скользнула вдоль берега, прочертила дорожку. На пруду не бывает штормов. Но если всем скопом лезть за этой водомеркой, если тащить за собой барона Гогенбрюка, Бакунина, турецкого султана, анархистов, панславистов, польских заговорщиков, офицеров обоих жандармских дивизионов и бог весть кого еще, то и на пруду может подняться такая волна, что смоет все вокруг.

– Вы куда? – лениво поинтересовался Певцов.

Не ответив, Иван Дмитриевич быстро прошел к чулану, откинул щеколду засова и распахнул дверь. Пленник вылез, неуверенно протянул руку к его лицу. Со стороны это выглядело так, словно он провел в заточении долгие годы, ослеп от темноты и пытается на ощупь узнать черты своего освободителя. На самом деле поручик опять хотел ухватить его за нос. Однако передумал, когда Иван Дмитриевич позвал пройти в гостиную.

– Ну что? – спросил Певцов. – Вспомнили, кто вас укусил?

– По правде сказать, это я его хватанул, – ответил Иван Дмитриевич.

Поручик прыгнул к дивану, схватил свою шашку. Угрожающе поднял ее, держа, впрочем, не лезвием вперед, а полосой – он, видимо, размышлял, не влепить ли кому-нибудь из этих двоих плашмя по затылку, но не знал, кому именно.

Певцов проворно отскочил к двери кабинета, чтобы иметь возможность укрыться там в любую минуту, но Иван Дмитриевич остался стоять на месте.

– Мерзавец! – крикнул ему Певцов. – Сколько вам посулили за лжесвидетельство?

– Да нет же, ротмистр! Правда. – Иван Дмитриевич рассказал, как было дело. – Как прикажете быть? Я человек штатский, на дуэлях драться не умею…

– Идиот! – воззвал Певцов. – Нашли время! Вы знаете, в чем Хотек подозревает наш корпус? Завтра его депеша уйдет в Вену. И сам он, возможно, сейчас будет здесь вместе с Шуваловым. Что мы им скажем?

– Правду… Не агнцев невинных резать надо, а убийцу искать.

– Не найдете, – предрек поручик. – Из народа он вышел, в народ ушел. Народ его покроет.

– И ты туда же, голова садовая, – опечалился Иван Дмитриевич. – Ступай, без тебя разберемся.

Поручик опять задумался, решая, обижаться ему или спустить, – после сидения в чулане он стал какой-то вареный и склонился к мысли, что ни к чему дальше соваться в эту историю.

– Будет война, – зловеще посулил он, вкладывая шашку в ножны, – тогда меня вспомните…

– В ногах у меня будешь валяться, шут гороховый!

Поручик уныло брел через улицу, к воротам казармы. В небе над ним стоял выморочный свет северного апрельского вечера; было то время года, когда люди по привычке еще ложатся спать рано, по-зимнему, но сразу уснуть не могут, потому что весна, и томление тысяч тел пронизывает город странными волнующими токами.

В казарме, в ружейных пирамидах торчали ублюдочные отродья барона Гогенбрюка. Свежая смазка жирно блестела на затворах, дула аккуратно забиты деревянными пробками. Поручик с ненавистью взглянул на эти костыли. Когда-нибудь их место займет другая винтовка, та, единственный экземпляр которой он у себя дома ставил между двумя зеркалами, чтобы насладиться зрелищем ее бесчисленных подобий, шеренгой, как на смотру, уходящих вдаль.

Поручик отомкнул батальонную часовню, зажег свечу и, опустившись на колени, стал молиться. Да, он убил князя фон Аренсберга в мыслях своих. Он убивал его каждую ночь, но сейчас просил прощения не за этот греховный помысел, а за то, что по слабости души не взял вину на себя: ведь на суде можно сказать речь, она попадет в газеты.