В будущем, конечно, я этого не допущу. Коли деньги мои — вернее, не мои, но я их привлекла, — то и слово мое должно значить очень много. Все же режиссер — наемная сила, а Мартен — мой коллега, а не начальник, к тому же доля его в нашем общем деле куда меньше, чем наша с Корейцем и Яшина. А так как ни Корейца, ни Яшу тем более процесс не интересует, значит, тут три моих слова против одного мартенского — и если нам еще предстоит работать вместе, он об этом узнает. А работать нам, скорей всего, предстоит.

На следующий день после вечеринки встретиться нам из-за моих ночных посиделок с Корейцем, после ночи воспоминаний, не удалось. Через день я ему все свои наброски привезла. “Наброски” — это я поскромничала, это почти готовый сценарий, пусть и не слишком профессионально написанный. Пока, конечно, говорить о следующем фильме рано, пока надо посмотреть, что этот нам принесет, — но за ту неделю, что он в прокате, доход весьма неплох.

А тут и Кореец со своим “что будем делать дальше?”. Сильный вопрос. Вполне оправданный, кстати, — и я его прекрасно понимаю. Действительно, шли к цели, сделали фильм — и что теперь?

…А я вдруг вспоминаю, как Кореец забрал меня из лос-анджелесской клиники и привез в гостиницу, где я сидела — лысая, точнее, с коротенькой светлой щетинкой волос, с изрезанной, как у Шарикова, головой, с изменившимся после пластической операции лицом. Сидела и слушала его рассказ про то, как он прилетел ко мне в реанимацию в Первую Градскую, как понял, что рано или поздно меня убьют все равно и что лучше мне исчезнуть. Как путем на первый взгляд фантастичной, а при рассмотрении вполне реальной махинации подменил мой полутруп настоящим трупом из морга, которому для пущего правдоподобия изуродовали лицо — впервые задумываюсь, что значит “изуродовали”? И кто изуродовал? Ведь он сам же это и должен был сделать?! Вот это да, вот это мысль! И прострелили тому трупу голову!

Про то, как вывез меня с помощью одного врача в другую больницу, в Склиф, и как потом через твою фирму, в которой он числился начальником охраны, организовал мои похороны в отсутствие уехавших в отпуск моих родителей, перед которыми вытряхнул из урны кремированные, но не мои, опять же, останки. И ведь все верили, что это — я. Кому же еще это быть?! А на опознании только Кореец присутствовал и Леший, кажется, и даже Леший верил, что это мой труп. И как потом Кореец с помощью твоего нью-йоркского друга Яши вывез меня на лечение в Штаты — уже по американским документам на имя Оливии Лански, которыми еще ты начал заниматься, планируя со временем перебраться в Голливуд.

Я была в шоке после всего, что произошло со мной, и полтора месяца — практически без сознания, не потому, что настолько серьезным было ранение — что там касательное в голову? — а потому, что, по мнению врачей, подсознательно не хотела жить, не хотела выходить из замкнутого круга комы. Конечно, не хотела — а когда вытащили и я начала вспоминать, захотелось обратно в темноту, к тебе, я проклинала тех, кто меня выволок оттуда, — особенно когда увидела лысую голову и изрезанное лицо. И все еще пребывая в жутко подавленном состоянии, ко всему безразличная, даже к результату изменившей мою внешность пластической операции, — выслушала рассказ Корейца и спросила его: “И что мне делать теперь?” А он мне ответил как будто просто, но на самом деле очень многозначительно: “Жить…”

— Жить, мистер Кан, мы будем жить. Как вам эта идея?

Прекрасно понимая его состояние — та же, наверное, пусть и в ничтожной степени, растерянность, безразличие, — продолжаю свое повествование, говоря ему о том, что лично я хотела бы в случае успеха первого фильма — да что там успех, пусть хоть вернет вложенное и сделает нам небольшое имя, кое-какой авторитет, — начать работать над вторым.