Здесь, в Штатах, макияж, кстати, не в чести — здесь в моде естественность. Это поразительно: на улице видишь женщин, которым косметика могла бы помочь, сделать их красивее и привлекательнее, но они предпочитают эту так называемую естественность и остаются крокодилами. Вот и удивляешься тому, что они еще моются и пользуются дезодорантами и туалетной бумагой — это ведь уже неестественно. Странно, что женщины отказываются от возможности выглядеть лучше: они же не мужчины, которые, если они не голубые, конечно, косметикой пользоваться не могут и должны полагаться на природные свои качества. Мне, признаться, по духу ближе, скажем, средневековая Япония, где женщины красились так, что фактически создавали себе новые лица, новые образы — как это до сих пор делают гейши.

Но мне, впрочем, наплевать на то, что сейчас в моде в Америке, как раньше было наплевать на то, как принято краситься в Москве. Поэтому я крашусь сильно и ярко — красная помада, синие ресницы, черный лак. И парик у меня жгуче-черный — вот такая выходит картина, и я давно не удивляюсь, что привлекаю к себе внимание, и знаю причину собственной привлекательности.

Потом, накрасившись уже, я каждое утро стояла еще какое-то время перед большим, в полный рост, зеркалом, рассматривая себя, словно ища что-то новое. Короткий ежик покрытых черной краской волос, нежное без косметики, но жесткое и холодное после макияжа лицо — даже в какой-то степени хищное и злое — может, потому, что до сих пор кажется мне неестественным, искусственным и отчасти чужим, родившимся в ходе пластической операции; заметно похудевшее за последний год тело — результат ежедневного плавания и прочих физических упражнений, — по-прежнему упругая, небольшая грудь. Мысль о силиконе мне в голову не приходит. Рост, естественно, по-прежнему маленький — в моем возрасте уже не растут, — но я его компенсирую неизменно высокими каблуками, а изящность фигуры подчеркиваю обтягивающей и исключительно черной одеждой.

Пара часов мне, как правило, на макияж. Заезжали на студию на час-два, а если надо было, то на значительно больший срок. Всякий раз, когда оказывалась в Голливуде, мне вспоминалась книжка Лимонова, в которой он утверждал, что американцы больше говорят о работе, чем работают. Не верила ему, но потом вынуждена была признать, что так оно и есть, хотя со всех сторон только и слышишь, как много приходится работать, что вся жизнь проходит в работе и что важнее работы ничего нет. На самом деле впечатление складывается совсем другое. Бесконечное кофепитие, длинные ланчи, на пару часов, за которыми якобы необходимо обсудить важнейшие дела, долгие телефонные разговоры не всегда по делу — в основном вот так. Нет, конечно, когда возникает запарка, тут все пашут дай бог, потому что от этого доходы зависят, премии и повышения. А просто, в обычные дни, особого рвения — не показного, а реального — что-то не видно.

Обедали мы часов в шесть — одни, или с Мартеном, или с кем-то еще. Есть в Лос-Анджелесе несколько престижных ресторанов, где голливудский люд обитает, — так что, если были с кем-то, туда и отправлялись. Ну а вдвоем, как правило, заваливались туда, где подавали любимую мою мексиканскую кухню, — во всех мексиканских ресторанах Лос-Анджелеса меня, кажется, по имени знали и считали завсегдатаем. Кореец за время, что живет со мной, жаловаться на острую пищу уже устал, но я время от времени шла ему навстречу, отправляясь с ним в японское, китайское или корейское заведение.

А по вечерам — либо дискотека, либо клуб элитный, либо тусовка голливудская. Вездесущий Мартен чуть ли не от всех приглашения получал, ну и нас тянул с собой. Партнеры все же.