Завязки штанов Гая распустились. Он устроился между её раздвинутых бёдер, но ещё не входил. Она не знала его тайны. Сейчас не время пугать её. В потёмках не разглядит «сюрприз», только почувствует то, чему надлежит войти. А Инга наслаждалась поцелуями, прижималась обнажённой грудью, обнимала. Ждала, звала взглядом, недоумевала, почему он медлит. Что королева, что наложница — телесной разницы не было. Разница была в её глазах.

Когда-то он так любил, что отдал свою жизнь. Потом была пустота и холод. А потом — её мягкие руки, ловко орудовавшие бритвой и втиравшие мазь. И её обморочно-слабое, встревоженное «не утруждайте себя, рана откроется». И жар раскалённого медальона. И седина. И беспомощная, хрупкая, зовущая нежность в глазах.

«Сейчас, моя голубка. Сейчас...»

В её глазах — и слёзы, и радость. Он снова назвал её так...

В ту ночь в шатре королевы слышалось бурное дыхание, поцелуи. Её величество вцепилась зубами в руку, чтобы сдержать крик. Во вторую ночь Гай выскользнул молча, бледный, со сжатыми губами, а она осталась сидеть неподвижная, потрясённая. Утром путь продолжился; Гай был сдержан, собран и молчалив, ехал верхом. Поравнявшись с повозкой королевы, нагнулся к дверце и учтиво осведомился, удобно ли её величеству, не нужно ли чего. Она ответила еле слышно: «Всё хорошо, благодарю, милорд». Он чуть поклонился и пришпорил коня, а она провожала взглядом его ладную фигуру, стройную и точёную, но сильную. Тёмные суровые брови, длинные ресницы. Так вот почему у него не было и намёка на щетину, несмотря на зрелые годы. Интересно, какие у него волосы: волнистые, мягкие или, наоборот, непослушные и жёсткие, как грива? Может, иногда он и отпускал их, но Инголинда не видела, не застала этого ни разу. Чаще он бывал или с гладко выбритым черепом, которому особая мазь придавала зеркальный блеск, или с отрастающей щетиной. С такой «причёской» в милорде не заподозришь миледи. Вернее, и то, и другое...

На третью ночь он не приходил к ней, а ей не позволяло самой идти в его шатёр её королевское достоинство. Наконец она написала записочку и отправила ему со служанкой. Он был нетрезв, но хмель сразу почти прошёл.

Опустившись перед её походным ложем на колени, он пристально смотрел и ждал её слов. В её глазах не было ужаса и неприязни, но звенела и мерцала какая-то новая горькая нотка. Её рука легла на его пустое чрево.

«Так Люстан... вышел отсюда?»

Его ресницы не дрогнули, взгляд оставался устремлён прямо на неё.

«Ты угадала, голубка».

На её щеках блестели мокрые дорожки. Прижимая пальцы к губам, она смотрела на него и плакала — проливала слёзы, которые не выплакал он. Кому как не ей, матери юного Ингрина, было знать, что значит такая связь? Ей, выносившей дитя в своём чреве, была понятна эта боль. Она захлёстывала её душу, будто своя собственная. Все считали лорда Гайенерила отцом Люстана. Даже сам Люстан так думал. Но тот был больше чем отец.

Её руки протянулись к нему. Он не сразу шевельнулся, но потом медленно подал ей раскрытые ладони, и она вложила в них свои.

«Прости меня...»

«За что?» — двинулись его губы.

«За то, что я вчера... испугалась». — Инголинда придвинулась ближе, прильнула к Гаю, обняла за шею.

Он казался деревянным, неподатливым, но она прижалась так ласково, смотрела с такой нежностью, что он сдался. Его руки обняли её в ответ — сперва неуверенно, как бы спрашивая, можно ли сжать крепче, а потом, получив одобрение и тёплый отклик во взгляде королевы, сомкнули объятия в полную силу.