Оглянулся Макарыч — никого. Тьфу ты, думает, пропасть, уже мерещиться стало! А повернулся обратно, глядь, на том месте, где только что хозяин кабака сидел, устроился какой-то тип. Ох и странный! Одет в старую, линялую форму путевого обходчика, разве что без фуражки, зато с налобным фонариком светодиодным поверх волос, аккуратно подстриженных, сединой тронутых. Лицо бледное и какое-то болезненно-рыхлое, словно сыр овечий. А глаза — брр! — ну просто сверла алмазные. Смотрит незнакомец на Деда этими своими жутковатыми глазами, не мигая, губами обескровленными шевелит, а слова как будто внутри черепа у Макарыча звучат: вечер добрый, уважаемый. Я тут случайно слышал ваш разговор с Давидом... Не подумайте ничего такого, просто я тоже на Третьяковскую собираюсь. Вот и подумал, что вдвоем нам и веселей будет, и безопаснее. Что скажете? Берете меня в попутчики?

Хочет Дед отказаться, а сам не в силах от глаз незнакомца взгляда отвести. И вот уже он кивает, послушно со стула встает и движется к выходу следом за новоявленным попутчиком. Еще немного — и поглотила обоих непроглядная чернота туннеля, что ведет в сторону Третьяковской. И не то странно, что движения Макарыча были дерганными, как у куклы на шарнирах, и даже не то, что от спутника его пахло тяжелой затхлой сыростью, какая доносится из недр самых глубоких, заброшенных колодцев. Просто никто из людей — ни те три десятка, что пили, ели и балагурили той ночью в баре на Китай-городе, ни какие-либо другие, — не заметил, как, куда и с кем ушел известный торговец с Кузнецкого моста. Словно только что был человек — а вот уже нет его.

Нигде больше нет...

Жучке так плохо, как не было, кажется, еще ни разу в жизни. Он едва переставляет ноги (левая чем дальше, тем хуже подчиняется хозяину), через каждый десяток шагов останавливаясь, чтобы набраться сил. С левой рукой тоже проблемы — пальцы, совсем ослабевшие и какие-то чужие, будто из них разом выдернули все до единой косточки, уже дважды выпускали фонарь, не разбившийся исключительно по счастливой случайности. Окружающий пейзаж в узком, трясущемся круге мутного света крутится и плывет, вызывая в памяти далекие воспоминания детства об аттракционах в парке отдыха. Режущая боль то и дело пронзает грудь Ивана, вырывая из пересохшего горла стоны. Это неправильно, это смертельно опасно, ведь на звуки наверняка сбегутся хищные твари, которыми кишит поверхность Москвы две тысячи тридцать третьего, но Жучка давно уже не способен здраво рассуждать. Он просто тащится вперед, подволакивая ногу, как смертельно раненый пес, стремящийся сдохнуть у хозяйского порога.

Но вот, наконец, и нужное место. Рекламный щит на краю кургана из кирпичей, бетона, прутьев арматуры и битого стекла, о котором говорил Митяй-Отморозок, невозможно перепутать ни с чем. Жучка сгибается пополам, пытаясь найти в себе силы для последнего рывка, и с ужасом понимает, что их нет. Совсем. Он выжат досуха, до последней капельки. Но даже не это самое страшное. Похоже, все муки Ивана Жукова были напрасны. Он опоздал. Что это за человек сидит на корточках рядом с разворошенной могилой, повернув голову в его сторону? Неужели проклятый Дед добрался сюда первым? А может... ну конечно! Это сам Репка! Неупокоенный мертвец вернулся с того света, чтобы отомстить своему убийце!!!

Что делать?! Как остановить то, что уже мертво? Разве что гранатой? Тем более что усики предохранительной чеки «эфки» Иван предусмотрительно разогнул еще в вестибюле. Понимал, что в толстых резиновых перчатках вряд ли получится, да и времени может не хватить. Теперь граната лежит в кармане, достаточно рвануть сначала «липучку», потом кольцо чеки, и... Куда там! В голове не осталось ни одной мысли, кроме: «БЕГИ! Беги назад! К метро. К людям. К жизни».

Развернувшись в последнем, отчаянном рывке, Жучка делает шаг. Внезапно куда-то исчезает воздух. Иван падает на колени, пальцы правой, послушной ему руки тщетно скребут по резине маски, бессильно скользят по ее стеклу.