V

Разбудила его Дарья. Стоя на ступице колеса, она трясла его за плечо и громко шептала:

— Николай жа — отходит! Встань, говорят тебе — экой!

Потный, разморённый сном, он вышел из-под навеса, протирая глаза, приглаживая волосы, — перед крыльцом собрались девки, блеснули карие глаза Христины, на ступенях стояла, что-то тихонько и торопливо рассказывая, старуха Рогачёва. Оправив рубаху, он быстро прошёл сквозь толпу девок и всё-таки слышал, как Анна Сорокина сиповатым голосом сказала:

— Отец — помирает, а сынок — почивает!

Николай мысленно обругал её, вошёл в сени и заглянул в комнату: у постели, закрыв отца, держа его руку в своей, стоял доктор в белом пиджаке. Штаны на коленях у него вздулись, это делало его кривоногим, он выгнул спину колесом и смотрел на часы, держа их левой рукою; за столом сидел широкорожий, краснощёкий поп Афанасий, неуклюжий и большой, точно копна, постукивал пальцами по тарелке с водой и следил, как тонут в ней мухи.

— Николушка-а! — заныла тётка Татьяна. Николай отступил в сени, а отец Афанасий тяжело поднялся на ноги, топая, вышел к нему, положил на плечо его тяжёлую руку и, поталкивая в тёмный угол сеней, сказал негромко, внушительно:

— Как же это ты, а? Экой ты, братец мой, а? Надо было раньше позвать меня — что же это ты, а? И доктора…

— Не верил он докторам, — глухо сказал Назаров. — Я говорил ему, а он — не надо!

— Как же вот тётка иное говорит?

— Врёт она.

— Татьяна! — позвал священник. — Подь-ка сюда!

И, когда она вышла, отирая передником мокрое лицо, ласково, тихо спросил её:

— Звал доктора Фаддей-то, велел звать, а?

Всхлипывая и кося глазом на Николая, она ответила:

— Бредил он всё, всю-ю ноченьку…

— А доктора-то звал?

— Разве поймёшь? Бредил…

— Да — погоди! Ты же сказала, что он утром вчера звал ещё…

— Не помню я, батюшка, ничегошеньки не помню. Ведь горе-то нам какое!

Священник покачал головою и сожалительно проговорил:

— Эх вы, людие! Экий вы дикий народ! Нехорошо, брат, Николай. Невнимателен ты к родителю! Вот, — по вине твоей помирает он без покаяния, видишь, а?

«Оправдался матушкин зарок!» — подумал Николай.

— Глухая исповедь-то была, а ты — дрых, да, брат! Вольнодумец ты! Нехорошо.

В сени вышел доктор. Священник спросил его:

— Финик?

Доктор утвердительно кивнул головой, вынул папироску, вставил её в рот и пошёл на двор, а поп за ним, кратко бросив Николаю:

— Вот видишь, а? То-то!

Назаров смотрел через дверь, как сопит и дёргается на сбитой постели расслабленное, неприятно пахучее тело отца, шевелятся серые усы на неузнаваемом лице. Тучей вились мухи, ползали по клейкому лбу, путались в бороде, лезли в чёрный рот, — он сурово сказал тётке:

— Отгоняй мух-то!

Со двора в сени наползал тихий говор девичьих голосов — Дарья торопливо, как сорока, рассказывала что-то, а её перебивали жадные восклицания:

— Неужто?

— Не был?

«Это она про меня, пожалуй, плёха», — сообразил Николай и, отворив дверь в клеть, крикнул:

— Дашка!

Она вбежала в сени на цыпочках, остановилась, заглядывая в избу, откуда истекал густой храп и беспокойное гудение встревоженных мух, вытерла рукавом рубахи потное лицо, и оно стало испуганным.

— Ты чего там врёшь девкам?

— Я? Ничего не вру, — шёпотом ответила она.