Рэтбоун обсудил с ней все вопросы, которые собирался задать в суде; все аргументы, которые, возможно, прозвучат из уст прокурора, все ловушки, которые обязательно будут ей расставлены. В заключение Рэтбоун еще раз предостерег Эстер против излишнего проявления чувств, дающего присяжным повод предположить, что она необъективна в своих суждениях.

Когда адвокат проводил обеих дам до дверей, было уже без четверти восемь. Эстер вновь ощутила, насколько она утомлена, снова заныла спина, заболели ноги. Мысль о свидетельстве в пользу Менарда Грея уже не казалась ей такой простой и ясной, как тогда, в Шелбурн-Холле, где она объявила во всеуслышание о своем намерении.

— Он тебя немножко сбил с толку, не так ли? — сказала Калландра, когда они уселись в экипаж и двинулись в обратный путь.

— Будем надеяться, что он точно так же собьет с толку и обвинителя, — ответила Эстер, поудобнее устраивая ноющие ноги. — Мне кажется, Рэтбоун крепкий орешек.

Смущенная собственным иносказанием, она отвернулась от Калландры, демонстрируя подруге лишь контур лица, обрисовавшийся на фоне фонаря кареты.

Калландра издала утробный смешок; уловка Эстер ее весьма позабавила.

— Милая моя, ты не первая женщина, которая не знает, как выразить свое отношение к Оливеру Рэтбоуну.

— Проницательности и представительной внешности может оказаться недостаточно, чтобы спасти Менарда Грея, — ответила Эстер чуть резче, чем собиралась.

Наверное, Калландра и так поймет, что Эстер преследуют мрачные предчувствия относительно послезавтрашнего дня и крепнущий страх перед возможной неудачей.

На следующий день Эстер прочла в газетах об убийстве Октавии Хэслетт на Куин-Энн-стрит, но поскольку фамилия инспектора полиции, расследующего это преступление, публику не интересовала и, стало быть, нигде не упоминалась, то мысль о Монке ей и в голову не пришла. Эстер вспоминала о нем лишь в связи с делом Грея да еще с трагедией ее собственной семьи.

Доктор Померой пребывал в сомнениях, не зная, как ответить на просьбу Эстер отпустить ее в суд для дачи свидетельских показаний. По ее настоянию он прооперировал Джона Эйрдри, и мальчику стало заметно лучше. Еще небольшое промедление — и было бы поздно; ребенок оказался куда слабее, чем это представлялось Померою. Теперь ему явно не хотелось отпускать Эстер, однако, поскольку прежде он часто твердил о ее никчемности, громогласно заявить о неудобствах, которые вызвало бы отсутствие строптивой медсестры, было выше его сил. Растерянность хирурга невольно позабавила Эстер, но ее тайная радость сильно отдавала горечью.

Дело Менарда Грея слушалось в Центральном уголовном суде в здании Олд-Бейли, а, так как речь шла о зверском убийстве отставного крымского офицера и в воздухе попахивало сенсацией, все места были заняты и все газеты в радиусе сотни миль сочли долгом прислать в зал суда своих репортеров. Улицу перед зданием запрудила толпа. Мальчишки-газетчики размахивали свежими выпусками; вновь прибывшие расплачивались с возницами; тележки торговцев проседали под весом самых различных товаров; продавцы во все горло расхваливали свои сандвичи и пироги; от чанов с горячим гороховым супом поднимался пар. Бродячие краснобаи уже сложили подробные баллады о слушающемся деле и распевали их на потеху зевакам. Не будь Эстер и Калландра вызваны в суд в качестве свидетелей, они бы ни за что не смогли пробиться к дверям.

В самом зале суда атмосфера была иная: сумрачная, официальная, внушающая трепет. Здесь не было места человеческим чувствам и слабостям, здесь правил безжалостный слепой закон.

Темные мундиры и высокие шлемы полицейских, начищенные до блеска бляхи и пуговицы; клерки в полосатых брючках; члены суда в мантиях и париках; приставы, рассаживающие публику на свободные места — всё невольно внушало почтение.