— Точно, стерва, и пана Лакуту не очень уважает. Ругаться начала, а он ей говорит: хорошее дело затеял и до конца жизни хватит...

— Не может быть! До конца, сказал?

— Вот, дорогой мой, я и подумал.

— Знать бы, когда получит деньги!

— Узнаем.

— Как?

— Без нас не обойдется. Видите, даже тогда в гостиницу звал, а теперь, когда деньгами запахло, подавно.

— Точно.

— Только не дай бог, пан Стефан, чтобы заподозрил. Ничего не выйдет тогда, тот пан Лакута хитрый и осторожный.

— Ну ты и голова, Богдан!

— Есть немного, не жалуюсь.

— Подожди, Богдан, видишь, тот фрайер выходит.

— Почему же не вижу, пан Стефан, пойдем к нему?

— Только прошу тебя осторожненько, потихоньку, полегче.

— А немочка где?

— За ним плетется.

— Неужели поедут?

— Куда им ехать? Да и не для того сюда с девушкой приехал... Понял?

— Эх, пан Стефан, мы понимаем, для чего этих шлендр раскрашенных по гостиницам возят.

— А понимаешь, так помолчи.

...Мартинец спустился с веранды и договорился с хозяином о ночлеге. Комната оказалась маленькой, но кровать стояла великолепная: огромная, на полкомнаты, мягкая, и белье пахло свежестью. Гизела быстро разделась, нырнула под одеяло, позвала Ивана:

— Иди ко мне, милый.

Если бы не позвала, пошел бы, и, по крайней мере, сегодняшний вечер сложился бы для Ивана Мартинца счастливее, но какой-то бес противоречия вселился в него: был раздражен и сердился на весь мир.

— Подышу свежим воздухом.

— Не надышался? Я замерзла.

— Согревайся сама! — пробурчал грубо и ушел пошатываясь. Постоял немного у дверей.

Возле стойки не было никого, только двое в замшевых шортах сидели около дверей и несколько пустых кружек стояло перед ними. Мартинец выпил полкружки пива несколькими глотками и остановился, чтобы отдышаться. Грузный человек в шортах прошел мимо во двор. Иван допил пиво, прикинул, не опрокинуть ли еще кружку, но тут же раздумал. Не тянуло и возвращаться в комнату, где на роскошной кровати ожидала его Гизела. Вообще все опротивело.

Вышел во двор. Почему-то захотелось выплакаться. Ему давно уже не хотелось плакать, жил как в чаду: Гизела, Бетти, Герда, Лизхен — девушки и виски, девушки и джин, девушки и шампанское — вот и вся жизнь. Убивал в себе и воспоминания, и желания, и угрызения совести, ибо никак не мог забыть днепровский простор и Лавру над ним, золотой купол, отражающийся в вечных днепровских водах, — это видение преследовало его, но знал: никогда не увидит купола Лавры и никогда не будет купаться в Днепре. «Никогда» больше всего мучало его, не мог смириться с этим, потому и заливал горечь спиртным и шатался по городу.

Иван закурил и пошел к скамейке, которая стояла на берегу ручья, хотелось одиночества — оно бередило душу, но почему-то эта душевная боль приносила и успокоение, наверно, потому, что чувствовал себя в такие минуты еще человеком не совсем павшим, а стремящимся чего-то достичь в жизни.

Мартинец сел на скамейку и потушил только что зажженную сигарету. Посмотрел на звезды, на луну, поднимающуюся из-за деревьев, и почувствовал свою мизерность и никчемность в этом бесконечном мире. Снова захотелось плакать, но на скамейку рядом кто-то сел — запахло пивом и табаком.

Мартинец покосился на человека и узнал того типа в замшевых шортах, что пил пиво в баре. Начал подниматься, но человек спросил его:

— Сигарета есть?

— Пожалуйста... — Иван полез в карман, человек придвинулся к нему близко-близко, дыхнул перегаром, Мартинцу стало противно, отпрянул, но кто-то ударил его по голове, в глазах засверкали искры, и он потерял сознание.