Депутаты наконец возбудились и потребовали от милиции пресечь беспредел. И целых десять дней было тихо. Менты рапортовали об успехах, народные избранники надували щеки, но закон даже в повестку дня не включили! И с девятнадцатого марта все началось сначала. А что делать?

Красивой акцией был «митинг» скинов на крышах. Бритоголовые появились сразу на восьми домах у «Сокола», с развернутыми паучьими флагам и мегафонами. Что они кричали, бог мой! Видно, сами боялись. Все-таки крыши пятиэтажек — не земля, в подворотню не юркнешь. Закончилось «представление» крушением телевизионных антенн, чтоб не повадно было смотреть по ящику на негритянские и иные неарийские рожи.

Депутаты устроили обсуждение во фракциях. Вместо того чтобы…

Видит Бог, они не хотели подключать регионы, но ведь пришлось же!

Москва — Ростов-на-Дону, Москва — Самара, Москва — Нижний Новгород, — Москва — Краснодар, Москва — Екатеринбург, Кострома, Воронеж, Мурманск, Архангельск, Киров, Пермь, Ставрополь…

Акции стали парными и оттого еще более устрашающими. Скины подходили к дню рождения фюрера с набором несомненных побед! Список избиений и погромов дополнили несколько убийств.

За неделю до «праздника» на праведный бой с расизмом и фашизмом одномоментно выступила дотоле стыдливо молчащая пресса. То, что происходило в газетах, на радио и телевидении можно было определить коротко: массовая истерия, в результате которой день рождения бесноватого Адольфа был отпразднован с неимоверной пышностью: на улицы столицы вывели двадцать тысяч вооруженных милиционеров!

Депутаты наконец-то проснулись и приняли необходимый закон в первом чтении.

А полковник Стыров получил вот этот заслуженный орден.

И что?

Да ничего. Теперь закон дорабатывали. Переиначивали, дополняли, устроили чуть ли не всенародное обсуждение…

Потому и требовалось продолжение. Потому и придумывались новые, еще более изощренные акции.

Демократия, твою мать! Какая, к черту, демократия в России? Железный кулак и общее «смирно!», только так и можно вести дела в этой стране…

* * *

Ваня пытается заслонить рукой глаза, отгородиться от этого светового потока, который уже почти подхватил его тело, вовлекая в душную слепящую воронку, и сейчас, наверное, унесет неизвестно куда, в жуть неизвестности, из этого привычного подвала, от плачущего голоса матери, мокрого ласкового носа Бимки.

Руки не слушаются. Вернее, одна, левая, еще как-то шевелится, натыкаясь вялыми пальцами на какой-то холодный металл округлой формы, но не может двинуться с места, будто привязанная, а вторая, правая, не подчиняется вовсе. Словно не ей дает Ваня команду прикрыть страдающие от солнца глаза. Свет же становится совершенно нестерпимым, и Ваня решает просто повернуться набок. Тогда голова уткнется в засаленный диванный валик и хотя бы один глаз будет спрятан от этого непонятного смертоносного света.

Неловкая попытка, еще одна, и Ваня с ужасом обнаруживает, что его грудь кто-то или что-то удерживает, не давая сделать ни единого движения.

Надо открыть глаза… Надо… Надо…

— Мама, — шепчет Ваня, — ты здесь?

Никто не отвечает. Конечно, он же сам ее выгнал. К Катюшке. Только что. Значит, он снова один.

Ресницы словно бы кто-то смазал клеем. Да так густо! И еще этот дикий, нестерпимый свет! Так хочется открыть глаза! Ваня старается, морща лицо и стискивая зубы, по вискам горячо и щекотно льется пот. Или слезы? Слезы… Они подтапливают клей на ресницах, позволяя глазам приоткрыться на крошечную толику. Еще чуть-чуть. Еще…

Что это? Над головой — огромный слепящий шар, это от него исходит странный опасный свет. Откуда этот шар в подвале?

Немного привыкнув к свету, Ваня делает вторую попытку.