Продолжая эту игру, она получает странную и искаженную картину самой себя. Не будучи никогда особенно честным человеком, она с удивлением обнаруживает, что ее собственное первое побуждение – сказать правду. Но можно ли считать это добродетелью, если важнейшие свершения задумывались, чтобы достичь совершенно противоположных целей? Лживость Грегори, эта его вторая натура, заставляет ее все время держаться в напряжении; особенно трудно натренировать себя не верить практически ничему. Сейчас она чувствует, какой наивной глупышкой выставила себя, поверив, будто Грегори диабетик.

Несколько раз она возвращается к мысли: «Я должна прекратить это сейчас же, я должна бежать от этого». Но что-то случается в те моменты, когда неприкрытая ложь объединяет ее и Грегори. Как, например, ложь об инсулине. Когда после высказанной лжи их глаза встречаются, они чувствуют себя так, будто сию секунду разделили потрясающий секрет – тайное бремя самой жизни. Они летят вниз, не сводя друг с друга взгляда, падают в огненную бездну к какому-то ужасному и ошеломляющему откровению.

В этот же день, позже, Грегори приходит к ней, предлагая небольшой пакетик белого порошка:

– Мне не хотелось бы, чтобы у тебя водилось что-нибудь из этого.

Она пытается побороть раздражение.

– Я считаю, что с твоей стороны просто великолепно, великодушно и смело преподнести мне это. Я хочу, чтобы ты предлагал мне это ежечасно.

Это последний раз, когда он пытается навязать ей героин. Вопрос о его приверженности к наркотикам они больше никогда не обсуждают.

Но у Грегори имеется еще и другое пристрастие. Вечер, проведенный на Пер-Лашез, они также не вспоминают, но сапожки эдвардианской эпохи – со шнуровкой и каблуком-шпилькой – вновь возникают на арене вместе с другими предметами одежды и соответствующей косметикой.

– Скорее всего, я не получу никакого удовольствия, – уверяет ее Грегори, – если ты надумаешь надеть что-либо из этого…

Ома пожимает плечами и делает ему одолжение, всегда готовая одеваться по его желанию. Ее все еще интересует, какова природа его потребностей.

В результате она подбеливает лицо и красит губы помадой малинового цвета, которую он не переносит; надевает чулки-«сеточку» и сапожки, которые не доставляют ему удовольствия; натягивает черные бархатные перчатки до локтя, которые он не одобряет, использует корсет, оставляющий грудь открытой и вызывающий у Грегори резкий протест…

Он зажигает десятки свечей в своей спальне. Лежа голышом на кровати, следит за нею расширенными зрачками, подобно дикому зверю, поджидающему жертву. Трудно понять, чего он хочет. На ее вопросы он отвечает только отрицательно, и если она открывает рот, чтобы что-нибудь сказать, то ощущает явное недовольство. Поэтому дальше она действует инстинктивно. На первый раз она берет в рот и сосет его длинный тонкий член, но ее не покидает ощущение, что он либо не может, либо не хочет доводить дело до конца. Требуется какое-то усовершенствование, и ей обиняком дают понять, какое именно:

– Если бы ты подкрашивала груди… Она подкрашивает.

Потом:

– Может быть, сигарету, но если у тебя не найдется сигареты…

Она делает одолжение.