– А с твоим отцом?

– Никто не мог предугадать, что он будет есть кальмаров Франко. Мне объяснили, что он так занервничал, когда я потерял сознание, что почувствовал внезапный голод; он отнес их на кухню и все съел.

– Ага… А если я тебе скажу, что это не был несчастный случай? Что мы решили пожертвовать тобой, так как это было единственное средство надежно отравить Франко?

Он тщательно следил за тем, как подействуют на меня эти слова; дерьмовая история. Кроме того, произнося свою речь, он одним глазом, единственным глазом, взглянул на охранника, по-прежнему стоявшего на своем месте. Его статус большой шишки ЭТА наделял его той привилегией, что другие нажимали на курок за него.

У меня на лице не дрогнул ни один мускул, взгляд остался кротким, дыхание – спокойным.

– Ну, я бы тебе не поверил. Черт! Ты же мой дядя, брат моей матери…

– Хороший мальчик, – сказал он фальшиво, он по-прежнему мне не верил. – Я узнал, что твоя мать умерла от рака… Я уже был здесь.

– Я это знаю.

– То, что произошло на самом деле, очень просто. Но это не избавляет меня от вины, я должен был все предвидеть. Мы положили в тарелку Франко слишком много яда, – меня привело в восторг это множественное число, – а противоядия, которое я тебе дал, было недостаточно для такого количества… Такова правда. Я обычно так никогда не говорю, но на этот раз, думаю, мои слова будут уместны: я сочувствую.

– Я что-то в этом роде себе и представлял… Но я не считаю тебя виновным втом, что произошло. Я сам пошел на риск, и обстоятельства обернулись плохо. Иногда сражения проигрываются, и можно в них пасть, но важно выиграть войну… А война продолжается, так же как и тогда… Я пал, но поднялся… я стою на ногах и повторяю тебе, что хочу продолжать войну на вашей стороне.

То, как я перефразировал его слова, сказанные тогда, когда он пришел навестить меня вместе с Кресенсио, огнем выжженные в моей памяти, понравилось ему. Он все еще был далек от того, чтоб заглотить наживку, но начинал смотреть на червяка на крючке более благожелательно.

Он достал скомканный платок и звучно высморкался. Потом он задумчиво рассмотрел урожай соплей. Ходили слухи, что он сидит на кокаине; я заключил, что он проверяет, не разорвалась ли какая-нибудь венка в носу.

– Ты, – обратился он к человеку с пистолетом. – Принеси из погреба какую-нибудь хорошую бутылку «Рьохи». «Гран ресерва», ладно?… Я хочу выпить с моим племянником.

На обратном пути в Байонну мне снова завязали глаза.

Дядя Пачи попросил меня вернуться в Альсо. Они со мной свяжутся.

Моим связным до тех пор, пока мне не приказали жить во Франции, был один из моих тулузских приятелей, которых я просил о встрече с дядей. Его звали Пейо Лекумберри, и, насколько я знаю, он всегда был не больше чем информатором и посыльным. Я упоминаю о нем только из-за анекдотического случая, который пришел мне на память, когда я написал его имя. Лекумберри умер несколько лет спустя в Мексике по абсурдной причине.

Однажды, в ночь текилы и мескаля, его застрелил один бывший заключенный, который по несчастной случайности узнал его имя: Лекумберри было названием тюрьмы в Мехико, где этому суеверному парню, видимо, сильно досталось.

До конца 1979 года я выполнял работу по слежке и сбору информации, особенно в Сан-Себастьяне. Мои наблюдения способствовали, например, убийству генерала Гонсалеса Вальеса, военного губернатора города, осуществленному 23 сентября.

Я заглушил голос своей уже слабой в ту пору совести и моральные сомнения, сказав себе, что мне нужно завоевать доверие дяди Пачи и что мне никогда не нравились профессиональные военные.