Все остальное меня не волнует. Осталась бы жива моя девочка, если бы я сделала все возможное и невозможное и отвезла ее в ту далекую клинику? Остался бы жив мой отец, если бы ему вовремя дали кислородную маску? Боялась ли моя мать, когда говорила двоюродным сестрам, ухаживавшим за ней, что умирает? Хотела ли она, чтобы рядом оказался кто-то из нас?

Великий Боже! Хватит!

Ни ради живых, ни ради мертвых, ни ради цветов из полувековой давности прошлого я не стану вновь взваливать на себя те обвинения!

Святые в полутемной часовне не отвечают. Только в торжественной тени поблескивает икона Вечной помощи Божьей Матери. Здесь правит Младенец Иисус в своей драгоценной короне, и глаза его сияют.

Но вы, мои мертвые, моя плоть, мои сокровища, те, кого я безоговорочно и без оглядки любила, все вы сейчас со мной в могиле – без глаз, без плоти. Вы рядом, чтобы согреть меня.

Все расставания были иллюзией. Все превосходно.

– Музыка прекратилась.

– Слава Богу.

– Вы в самом деле так считаете? – Это был тихий низкий голос Розалинды, моей прямодушной сестры. – Парень играл потрясающе. Это была не просто музыка.

– Он очень хорош, отдаю ему должное, – подтвердил Гленн, ее муж и мой любимый зять.

– Он уже был здесь, когда я пришла, – заговорила мисс Харди. – Скажу больше, если бы не его игра на скрипке, я бы ни за что Триану не нашла. Видите его отсюда?

Голос моей сестры Катринки:

– Думаю, ей следует сейчас поехать в больницу и пройти полное обследование. Мы должны быть абсолютно уверены, что она не заразилась…

– Цыц, я не позволю так говорить! Спасибо, незнакомец.

– Триана, это мисс Харди! Дорогая, можете на меня взглянуть? Простите, милая, что спорю с вашими сестрами. Простите. Я хочу, чтобы вы сейчас выпили вот это. Всего лишь чашка шоколада. Помните, вы как-то зашли днем, и мы пили шоколад, и вы сказали, что он вам очень нравится. Я налила побольше сливок и хочу, чтобы вы приняли вот это…

Я подняла взгляд. Гостиная казалась удивительно свежей и красивой в утреннем свете. На круглом столе сиял фарфор. Я всегда любила круглые столы. Музыкальные диски, обертки от печенья, пустые банки – все убрано. Белые гипсовые цветы на потолке сплелись в идеальном венке – хлам в комнате больше не портил общую картину.

Я поднялась, подошла к окну и отдернула тяжелую желтоватую портьеру. Снаружи был весь мир, до самого неба, а на просохшем крыльце прямо передо мной лежали листья.

Началась утренняя гонка в город. Загрохотали грузовики. Я увидела, как листья на дубе затрепетали от гула множества колес. Я почувствовала, как задрожал дом. Но он так дрожал уже сто лет, даже больше, и еще долго не рухнет. Теперь люди это знали. Теперь они перестали сносить великолепные дома с белыми колоннами. Они больше не изрыгали ложь, что, мол, эти дома невозможно содержать или отапливать. Они боролись за их сохранение.

Кто-то потряс меня за плечо. Катринка. Обезумевший взгляд, узкое лицо, искаженное злобой. Злоба – ее извечный спутник, она постоянно клокочет внутри ее в ожидании момента, когда можно будет вырваться на волю. И теперь как раз такая возможность представилась. Катринка едва шевелит языком – настолько ее переполняет ярость.

– Я хочу, чтобы ты прошла наверх.

– Для чего? – холодно поинтересовалась я, а сама подумала: я уже много лет тебя не боюсь. Наверное, с тех пор, как ушла Фей – самая младшая из нас. Мы все ее любили.

– Я хочу, чтобы ты еще раз как следует вымылась, а затем отправилась в больницу.

– Дура, – сказала я. – И всегда ею была. Никуда я не поеду.

Я посмотрела на мисс Харди.