Было скользко, и она прижималась к нему — он оставил машину далеко от входа, на самом углу дома, шагах в тридцати, если считать в ее мелких, осторожных шагах. Она прижималась к нему, заглядывая ему в лицо, не думая о том, с каким выражением смотрит, видя только ответную улыбку. Продолжая улыбаться, когда он развернул ее к себе.

— Алла, знаешь… — Он вертел в руках мобильный, поглядывая через Кутузовский, видимо, ожидая звонка. — Ну, насчет того, что я сказал… Подумай, хорошо?

— Я думаю, — выдохнула многообещающе. — Именно об этом я и думаю…

Она все еще была там, в этой картине, когда он вытянул руку в сторону машины, нажимая на кнопку, открывающую двери. А в следующую секунду картина взорвалась изнутри, гулко и ярко, отбрасывая ее назад, на стену, — лопнула как мыльный пузырь, как гигантский дирижабль, застучавший по земле падающими останками, зазвеневший стеклом и полыхающий пламенем.

Но она все еще была в ней — глядя неверяще на то, что было только что красивым дорогим джипом. Переводя глаза на него, уже не ухоженного и улыбающегося, как на полотне, а ошеломленного, с растерянным лицом, перекашивающимся постепенно злобой, с безумными глазами, с пистолетом в руке, озирающегося судорожно.

Он вдруг схватил ее за руку, больно и сильно, и потащил куда-то бегом, спотыкающуюся, едва не падающую, пребывающую в глубоком шоке и прострации. Уводя от этой картины, которая так безжалостно разлетелась сейчас на ее глазах, переполнившись слишком горячим, слишком обильным воздухом ее фантазий.

И больше она не возвращалась в нее — ни когда они бежали сквозь темные дворы, ни когда заскочили в какой-то подъезд, в котором он, выругавшись, яростно бросил на ступеньки телефон. Ни когда он сажал ее в такси, говоря ей что-то и объясняя.

Она не слышала. Она уже была здесь — полубезумная от столь быстрой смены миров, пустая, нуждающаяся в адаптации, в постепенном привыкании к своему возвращению. И к тому, что того мира, из которого она вернулась, — его больше нет. Просто нет…

«Здравствуйте. К сожалению, мы не можем сейчас подойти к телефону. Оставьте, пожалуйста, сообщение после звукового сигнала».

Он прослушал это уже в который раз за утро — в который раз подумав, не оставить ли еще одно сообщение, но так ничего больше и не сказал.

— Твой рейс, Леший, — кажись, твой…

На втором этаже «виповского» зала было уютно и пахло кофе — и двести граммов виски, принятых за те полтора часа, что просидел здесь, грели изнутри. Они приехали к семи, чуть пораньше даже, — постояв немного на пандусе в окружении четырех джипов охраны, пока часть Корейцевых волков проверяла зал, рассредоточиваясь по нему, занимая выгодные позиции на всякий случай, готовясь к стрельбе, если что. Он еще подумал, что вот это натуральные отморозки — начнут шмалять, несмотря на людей вокруг, несмотря на то что трудновато из Шереметьево выбираться, если обложат.

А ровно в семь пятнадцать они вошли в «виповский» зал. Отдали паспорта и билеты и сразу пошли наверх. Оставив человек десять у входа и еще человек пять на первом этаже у лестницы — девица в униформе начала было говорить Корейцу, что столько сопровождающих не положено, но, когда всмотрелась в них, тут же умолкла. И еще троих взяли с собой на второй этаж, где бар. Пили кофе молча, и он заказал себе виски, а Кореец отмахнулся, сказав, что ему до Лос-Анджелеса столько лететь, что он лучше в самолете примет, как снотворное, а то е…нешься ведь.

Он не думал о том, что что-то может случиться здесь.